Крушение Агатона. Грендель - [51]

— Ты мне покажешь свои стихи? — спросила Талия. Я промолчал и, когда она повернулась ко мне, поцеловал ее. Не отвечая явно на мой поцелуй, она все-таки и не отвергла его.

— Давай искупаемся, — предложил я.

— Здесь? — удивилась она. Но отнюдь не затхлая вода пруда ее беспокоила. Не раздумывая — ибо, несмотря на все свое недавнее красноречие, я был настолько пьян, что не испытывал ни тени смущения, — я разделся и нырнул. Я ударился головой о какой-то пень, но боли почти не ощутил. Вода была теплая, как парное молоко. Спустя мгновение Талия тоже была в воде и радостно кричала мне, что ей совсем не холодно. Плавала она прекрасно, с изяществом атлета, и я вскоре выбрался на берег, чтобы оттуда любоваться ею. Я здорово поранился о затонувший пень, и теперь из раны сочилась кровь, стекая по лбу. Талия, стесняясь своей наготы, вышла из воды; ее тело белело в лунном свете, а бедра и грудь казались куда желанней, чем у любой спартанки, чья нагота так заурядна и привычна. Она села возле меня, встряхнула головой и счастливо рассмеялась.

— Потрясающе! — сказала она.

Я обнял ее, привлек к себе и поцеловал. Капли крови падали на нее из моей раны на лбу. Улыбаясь, она шептала: «Потрясающе!» Так оно и было, однако я не мог ничего сделать: тело мое одеревенело от выпитого вина. А может, от чего-то еще. Как правило, вино не лишает меня сил в подобных ситуациях.

— Нам лучше вернуться в дом, — сказал я.

Она кивнула. Мы еще какое-то время лежали, затем все так же молча поднялись, оделись и, держась за руки, пошли к дому. Хамра с Тукой сидели на террасе, в тени кипарисов, и беседовали, («…но понятия „взрослый“ не существует, — говорила Тука. — Могу себе представить, как это печалит дряхлых стариков».) Мы с Талией вошли внутрь, наполнили чаши вином и выпили. Вскоре я заснул. И спал как убитый.

Неделей позже Хамра, сжимая и разжимая свои огромные кулаки, с мрачным видом заявил мне, что его семейная жизнь потерпела крушение после того, «что случилось в тот вечер». Я был изумлен.

— Хамра, неужели ты думаешь, что я спал с твоей женой? — спросил я.

Он набычился и закатил глаза, преследуемый гнетущим чувством вины.

— Нет, — сказал он, — но лучше бы ты сделал это, потому что я спал с твоей женой и теперь Талия ненавидит меня.

— Но это же нелепо! — сказал я. Эта новость удивила меня, если не сказать больше. Отчасти потому, что была высказана этим утонченным чистоплюем с телосложением воина. Впрочем, она не была для меня ударом и уж тем более не уязвила меня. Отчасти же я был удивлен, что Тука ничего мне не сказала, и, кроме того, меня поразило поведение Талии, если, конечно, ее муж не солгал. Я прекрасно понимал, почему они пошли на это. Они думали, что мы с Талией занимались любовью. И ведь только по чистой случайности этого не произошло. Мне вспомнились слова Талии об огромности мира и ее чувстве обманутости, и я готов был рассмеяться, но не засмеялся.

— Это смешно, — заговорил я. Совсем как Солон, который, сотрясая воздух шумной болтовней, обдумывал свой следующий ход. — Я мог переспать с ней. И я, вероятно, сглупил, не воспользовавшись случаем.

Хамра скорбно посмотрел в сторону дома, словно воин, обозревающий место своего поражения. Там внутри беседовали Тука и Талия.

— Я бы ничего не узнал, — сказал он.

И вот в ту же ночь я снова отправился купаться с Талией, простодушной афинской девочкой. В воде наши обнаженные тела то и дело соприкасались, и когда Талия вскидывала руки, держась на плаву, ее груди скользили по моей груди. Потом (покрывшиеся гусиной кожей и стуча зубами от холода) мы любили друг друга на берегу, на том же самом месте, где совсем недавно сидели, разглядывая звезды. Когда мы вернулись в дом, Тука и Хамра были в постели. Хамра притворился, что не услышал, как мы вошли. Взяв Талию за руку, я провел ее в свободную спальню.

Ближе к рассвету Тука вернулась на наше супружеское ложе.

Так случалось потом не раз. Я понимал, что к добру это не приведет. Хамра был искусным любовником (Тука мне все подробно рассказывала), а я, признаться, в постели выглядел далеко не лучшим образом, особенно с Талией. Почти всегда я чувствовал себя с ней импотентом, и она каждый раз спрашивала одно и то же: «Агатон, Агатон, что я делаю не так?» И заговаривала о самоубийстве. Хамра же, неутомимый, как прибой, шептал: «Тука, Тука, я люблю тебя». На что Тука вполне резонно отвечала: «Не говори глупостей, дорогой. Это называется перепихнуться по-дружески». И они оба смеялись. Но пусть он и отличался физической силой, в одном я превосходил его: я любил его жену сильнее или, во всяком случае, лучше понимал ее, чем он, больше интересовался тем, что она думает. Я мог предложить ей, пусть и не целиком, тот огромный мир, о котором Хамра и слыхом не слыхивал. Мы тоже начали с Талией с того, что переспали по-дружески, однако потом наши отношения переросли в нечто иное. Хотя мне нравилось быть с ней в постели, даже когда я чувствовал себя импотентом, больше всего я любил гулять и разговаривать с ней, рассказывать ей о политике, философии и поэзии или слушать ее воспоминания о детстве. Я писал ей стихи, вырожденческие, конечно. Но все, что было в них вырожденческого, относилось ко мне, а не к ней. Такой тонкой натуры мне еще не доводилось встречать. Несомненно, она была тоньше Туки и тоньше Ионы. В ярости Тука давала волю своему языку, набрасывалась на меня с кулаками и в конечном счете впадала в оцепенение от злости, Иона же, напротив, носила маску утонченности, но мне с самого начала было ясно, что это всего лишь маска. Она почти никогда не повышала голос на своих детей, только как-то раз, когда она была немного пьяна, а ее средний сын истошно кричал, оглашая ночь бессмысленными, то веселыми, то жалобными воплями, я видел, как Иона (не изменившись в лице) огрела его чашей по голове. Однажды, когда я стоял позади нее, капля горячего жира обожгла ей руку — не по моей вине, — и Иона, обернувшись, уже готова была размозжить мне голову только потому, что я оказался рядом, однако в последний момент передумала. А Талия, если ее обижали, замыкалась в себе или плакала. Пожалуй, она была лучше их обеих. И все же Талия никогда безраздельно не владела мной, моей душой и телом. По отношению к ней, как и к Туке с Ионой, я испытывал нежность, уважение, восхищение. Когда она, как, впрочем, и Иона или Тука, неожиданно входила в комнату, сердце мое замирало от радости и, разумеется, от желания. Но она никогда не проникала в меня, как инкуб, жаждущий моей погибели. Она отличалась от них, как отражение на глади пруда отличается от отражения, прикрываясь которым, словно маской, водная нимфа ведет свою убийственную игру. Чем объяснялось это различие, я не знаю. Как бы то ни было, Талия разлюбила мужа. Тука же, по всей видимости, любила меня еще сильнее. Она отнюдь не благоговела перед умом Хамры или его светским апломбом, а я был более нежным, хотя и не таким выносливым любовником. Поэтому ночи, которые она проводила с Хамрой, не только усиливали ее любовь ко мне, но и оказывали на нее влияние, которого она никак не ожидала, а я, хотя и догадывался, к чему это может привести, не предупредил ее. Иногда, когда мы весело болтали о том о сем, ее взгляд вдруг скользил в сторону и я понимал, что она думает о нем. Мне было жаль ее, как было жаль Хамру и Талию, но я молчал.