Крушение Агатона. Грендель - [4]

— Импотент! — весело сказал Агатон. — Я импотент! — И виновато оглянулся на меня. Тысячу раз я напоминал ему, что все, о чем он говорит, сводится к сексу.

— Шагай дальше, — сказали стражники.

Он пошел.

Если бы меня спросили, я бы сказал им, что старик вовсе не так пьян, как кажется, хотя он, как обычно, был глубоко и основательно нетрезв. Он стоял в просторном Дворце Правосудия, покачиваясь и сложив ладони, и пытался сосредоточить взгляд на Совете Эфоров, которые взирали на него сверху вниз. Они были величайшими людьми, возможно, самыми могущественными в мире, и Агатон знал их всех, служил им в молодые годы (если хоть что-нибудь из того, что он мне рассказывает, правда). Они обладали силой большей, чем цари Харилай и Архелай; большей даже, чем сам Законодатель Ликург. Хотя каждый из них по отдельности был всего-навсего человеком, подверженным, как утверждал Агатон, обычным сердечным недомоганиям и воспалению печени, вместе они внушали больше благоговейного страха, чем Дельфийский оракул^{3}. Они могли пренебречь прорицанием оракула, как пренебрегали интересами простых смертных. Они были высшей властью в государстве в делах внешних и внутренних, гражданских и религиозных. Но на Агатона, скомороха божьего, они не производили впечатления. Хотя все они носили одинаковые черные мантии и красные квадратные шапки и одинаково выбривали верхнюю губу, но среди них были толстые и тощие, черноволосые и седые. Агатон с изумлением указал на это стражнику справа и сморщил лицо, пытаясь охватить разумом этот факт, словно стискивал в кулаке камень. Я притаился у входа, сжимая в руках старый белый кувшин, и, как нищий, заглядывал внутрь, чтобы увидеть, что будет дальше. Долгое время ничего не происходило. Агатон, сложив ладони, опирался на костыль и смотрел на эфоров или, может, на железный трезубец, который почти упирался в потолок позади них, и ждал, склонив голову набок. По-прежнему ничего. Он качнулся, и я понял, что он вот-вот заснет. Наконец Председатель Коллегии встал из-за стола и обратился к Агатону. Я не мог разобрать ни слова из того, что он говорил, и сомневаюсь, что это удалось Агатону. Раскатистое громоподобное эхо заглушало все слова.

— Блалум, блалум, блалум, — сказал Председатель.

Агатон задумался.

— Лук, — сказал он наконец и склонил голову на другой бок, ожидая подтверждения.

— Блалум? — с отвращением спросил Председатель.

Агатон опять задумался.

— По некоторым причинам, ваша честь, — сказал он. Некоторое время он стоял, втягивая и снова выпячивая губы, левой рукой при этом задумчиво почесывая зад. — Лук весьма питателен. Относительно, конечно. И он поднимает дух: округлость луковиц приводит разум к идее единства и завершенности. Кроме того, лук встречается в природе, что само по себе прекрасно. И он заставляет плакать людей, которых иными способами плакать не заставишь. — Он горестно улыбнулся и развел руками. — Я люблю лук. Это не моя вина. Я просто его люблю. К тому же он дешев. — Он захихикал и никак не мог остановиться. Я закрыл лицо кувшином, который держал в руках.

— Блалум! — сказал Председатель. Эфоры посовещались, и вскоре Председатель вновь произнес: «Блалум».

Один из стражников схватил Агатона за плечи и повернул кругом. Они увели его. Обежав вокруг здания, чтобы посмотреть, куда его повели, и увидев, что они направляются в северную часть города, где находилась тюрьма, я остановился. Это было ужасное место — беспорядочная масса зданий из серого камня, полных болезней и несчастья, издырявленных крохотными оконцами, словно деревья, изъеденные жучками-древоточцами; днем и ночью то там, то тут над зданиями поднимался дым, как от горящей мусорной кучи. Будь я проклят, если пойду туда. К чему бы его ни приговорили, он это заслужил, а я если и сделал что дурное в моей жизни, так это несколько раз утаскивал его с улицы, чтобы никто его не переехал. Дурак я был, что вообще связался с ним, и буду еще глупее, если пойду за стариком в тюрьму. К нему уже слетаются мухи. Я бы не удивился, увидев как-нибудь в жаркий день стервятников, кружащих в небе над нами. Иногда, когда он разглагольствовал перед толпой, люди, стоявшие поближе, падали в обморок. Действительно падали. Я не хочу. Пусть катится к дохлым свиньям!

Беда в том, что у меня его кувшин. «Мальчик, без этого кувшина я бы ослеп», — твердил он. Без кувшина он бы совсем пропал. Сморщился бы, как чернослив, и вся его кровь превратилась бы в пыль. Я обхватил кувшин покрепче и сжал зубы перед вечной несправедливостью. Разве я виноват, что он сам не может таскать этот проклятый кувшин? Однако было невыносимо смотреть, как жалкий старый ублюдок удаляется, качаясь между стражниками и хромая, чтобы исчезнуть в темнице, где его никто не увидит, кроме, может быть, того человека, который выметет его высохшие останки. Придется мне жить с матерью и продавать яблоки.

— Верхогляд! — вдруг завопил он громче любой трубы. Он отскочил от стражников и обернулся, лицо его искривилось в жуткой гримасе. — Верхогляд!

Так он меня прозвал. И называет этим именем прямо перед людьми. Чтоб стадо слонов растоптало его поганые кости! Он возопил в третий раз, словно находился на краю гибели: