Крушение Агатона. Грендель - [107]

Внезапно осознав собственную глупость, я успокоился.

Движимый какой-то нелепой надеждой, я глянул поверх деревьев. У меня, наверное, помрачился рассудок, и я почти уже был готов увидеть там Бога, бородатого и унылого, как геометрия^{65}, хмуро взирающего на меня и грозящего мне бесплотным пальцем.

«Почему мне не с кем поговорить?» — спросил я. Звезды молчали, но я притворился, что не замечаю их грубости. «Сказителю есть с кем разговаривать, — сказал я и сжал кулаки. — Хродгару тоже есть с кем поговорить».

Я обдумал это.

Пожалуй, это неправильно.

В сущности, коль скоро видение добра и мира не пустые слова, а часть души Сказителя, тогда его никто, даже Хродгар, не в силах понять. Что до самого Хродгара с его идеей о славе — что его дети и дети его детей будут раздаривать сокровища, — то, если он действительно так думает, у меня есть для него сюрприз. Если у него будут сыновья, они не услышат его слов. Их головы будут заняты подсчетом серебра и золота. Я наблюдал не одно поколение людей. И видел их алчные глаза.

Я согнал с лица улыбку.

«Все может измениться, — сказал я, грозя пальцем воображаемой толпе слушателей. — Возможно, Сказитель все-таки сделает людей разумнее, умиротворит несчастных Данов».

Но они обречены. Я понимал это, и, не стану отрицать, меня это радовало. Пусть бродят среди миазмов ада.

* * *

Спустя две ночи я вернулся. Не мог удержаться. Сказитель воспевал славные подвиги павших в бою. Он пел о том, как они сражались со мной. Сплошная ложь. Его коварная арфа, славя смерть, шелестела, как змея в камышах. Я схватил дозорного и расшиб его о дерево, но пожирать не стал — от одной этой мысли меня чуть не вывернуло наизнанку. «Горе тому, кто предан злобной вражде; адское пламя пожрет его душу! — пел Сказитель. — Пусть оставит надежду; погибель его неизбежна! Счастлив лишь тот, кто после кончины узрит Спасителя, мир обретет в объятьях Отца своего!»^{66}

«Чушь!» — прошептал я сквозь сжатые зубы. В какую ярость ему удавалось меня приводить!

«Разве нет? — прошипела окружавшая меня тьма. — Разве нет! Разве нет!» Дразня и терзая, точно смерть холодной рукой сжимала мне запястье.

Воображение. Я знал это. Какое-то зло внутри меня рвалось наружу, в лес. Я знал то, что знаю: нерассуждающую, неумолимую жестокость вещей; и когда песня арфиста соблазняла меня сладкими видениями, мрак того, что есть и было всегда, настигал меня и валил с ног.

И все же, должен признать, я бы удивился, если бы нечто во мне было столь же холодным, мрачным, извечным, как то незримое присутствие, которое я ощущал вокруг. Чтобы прийти в себя, я схватился за ветку. Это оказалась змея. Я в ужасе отдернул руку.

Чуть позже я снова успокоился. Змея не укусила меня. Я осознал, что оно по-прежнему было где-то здесь, в самой глубине ночи. Я чувствовал, что, если поддамся, оно поглотит меня, оно уже втягивало меня, как водоворот; втягивало в себя весь мир.

Безумие, несомненно. Я поднялся, хотя ощущение нисколько не ослабло, и ощупью побрел обратно через лес, затем по скалам к озеру, потом в свою пещеру. Там я лежал, прислушиваясь к смутно звучащим в памяти отголоскам песен Сказителя. Мать понуро перебирала кучу костей. Я не принес никакой еды.

«Нелепость», — прошептал я.

Она взглянула на меня.

Это была хладнокровная ложь, ложь, что какой-то бог с любовью создал мир и пустил по небу солнце и луну, дарящие свой свет жителям земли, что между братьями была вражда и что потомство одного было спасено, а другого проклято. Однако он, старик-Сказитель, мог сделать это правдой при помощи нежноголосой арфы и изощренного надувательства. Да, ударило мне в голову, я хотел, чтоб это было так! Даже если я, по законам его мерзкой басни, должен быть отверженным и проклятым.

Мать заныла и потерла грудь, которой уже много лет не кормила меня. Жалкая и грязная, с улыбкой, неровной раной зияющей при свете огня, она была ненужным хламом.

Потирая грудь, она продолжала монотонно причитать: «У-ул! У-ул!» — мучительная попытка вновь обрести речь.

Я сомкнул глаза, слушая подземную реку, и вскоре заснул.

Судорожно дернувшись, я приподнялся.

Оно окружало меня со всех сторон, как надвигающаяся гроза.

«Кто там?» — спросил я.

Никакого ответа. Темнота.

Мать спала, мертвенно-серая рыжеватая туша, распростертая, как дряхлый морской слон на берегу моря в летний день.

Я встал и бесшумно вышел из пещеры. Я выбрался к утесам, затем спустился в поросшую вереском низину.

Все так же — ничего.

Отбросив все мысли, я камнем полетел через сушу и море к дракону.

5

Что толку от грозных криков, рычанья и рева при встрече с этим зверем! Необъятная багряно-золотистая туша, мощный, закрученный кольцами хвост, лапы, загребающие груды сокровищ, глаза, в которых нет огня — только холод, точно память о смерти близких. Весь пол в пещере, насколько хватало глаз, был завален украшениями из золота, драгоценными камнями, самоцветами и серебряными сосудами, на всем — кровавый отблеск красного мерцания дракона. Стены пещеры и своды над его головой кишели летучими мышами. Дракон размеренно дышал, пропуская воздух сквозь громадную внутреннюю топку, и чешуя его то разгоралась, то темнела; острые, как бритва, клыки ослепительно сверкали, как россыпи сокровищ под ним, словно тоже были из драгоценных камней и благородных металлов.