Крушение Агатона. Грендель - [105]

Так я бежал — нелепое мохнатое создание, раздираемое поэзией, — еле передвигая ноги, скуля, проливая потоки слез, — бежал через мир, как зверь с двумя головами, как полуягненок-полукозленок за хвостом недоумевающей и равнодушной овцы, — и я скрежетал зубами и сжимал руками голову, будто пытался соединить половинки треснувшего черепа — и не мог.

Когда-то был Скильд, который правил Данами; и был другой человек, который правил после него, — это было правдой. А остальное?

На вершине утеса я повернулся и глянул вниз, и я увидел все огни королевства Хродгара и огни других королевств, которые скоро будут принадлежать ему, и, чтобы стряхнуть наваждение поэзии, я глубоко вдохнул ветер и закричал. Звук — неистовый и яростный — долетел до края света и через секунду вернулся обратно — резкий и грубый по сравнению с запомнившимися божественными вздохами арфы, словно визг тысячи замученных крыс: нет!

Я зажал ладонями уши, вытянул губы и заревел вновь: удар истины, спазм веселья перед концом света. Затем на четвереньках, с бьющимся сердцем я помчался к дымному озеру.

4

Теперь он поет, играя на большой арфе, тревожит струны сердца и бередит воспоминания. О богатейшем короле, чью душу омрачили раскиданные кости танов. К концу дня костер догорает, и черный столб дыма сменяется белой струйкой. Они знают: это не последний погребальный костер в году — и все же не сдаются. Солнце пятится, как рак, покидая мир; дни становятся короче, а ночи — длиннее, темнее и опаснее. Я улыбаюсь и, досадуя на сгущающиеся сумерки, пожираю ненасытным взором чудеснейший чертог.

Его гордость. Светоч королевств. Оленья палата.

Сказитель остается здесь, хотя теперь он мог бы петь при дворах других великих королей. Он горд своим творением. Силой своих песен он возвел этот дворец: обычными словами создал его мо(ра)(ги)льное величие. Высокий и серьезный юноша взирает на Сказителя; двенадцать лет прошло с той ночи, когда он впервые прокрался сюда вслед за своим незрячим учителем. Душещипательный певец — ему неведомо другое искусство, кроме трагедии. И этим он обязан исключительно мне.

Вдохновленный ветрами (или чем угодно), старик пел о славном чертоге, чей свет озарит все уголки истерзанного мира. Эта мысль пустила корни в мозгу Хродгара. Она росла. Он созвал всех своих людей и рассказал им о дерзком плане. На высоком холме, откуда видно западное море, рядом с творением великанов — развалинами древней крепости времен первой в мире войны — он построит величественный чертог, который на веки вечные станет оплотом побед и символом славы и справедливости Данов Хродгара. Там будет восседать он сам, одаряя друзей своими богатствами, любыми сокровищами, кроме жизни людской и земли своего народа. И после него так будут поступать его сыновья и сыновья его сыновей до последнего колена.

Сжавшись во мраке, я слушал, раздираемый сомнениями. Я знал их, наблюдал за ними. Но слова Хродгара оказались правдой. Он послал в отдаленные королевства за дровосеками, плотниками, кузнецами и золотых дел мастерами, а также возчиками, трактирщиками и суконщиками, чтобы обслуживать строителей, — и несколько недель кряду гул их голосов не смолкал ни днем, ни ночью. Я наблюдал за их работой, скрываясь в зарослях и среди руин гигантской крепости в двух милях от чертога. И вот среди народов пронесся слух о том, что строительство Хродгарова чертога окончено. Он назвал его Оленьей палатой. Из соседних княжеств и из-за моря съехались гости на великое торжество. Сказитель пел им.

Я слушал и чувствовал, как меня поднимает над землей. Я прекрасно понимал, что слова его песни нелепы, Она не свет во мраке, но лесть, иллюзия, вихрь, уносящий слушателей из солнечного света в пекло, буйное цветение лета, танец под свист серпа. И тем не менее я парил над землей. «Нелепость!» — прошипел я из тьмы леса. Схватив змею, проползавшую у меня под ногами, я прошептал ей: «Я знал его еще когда!» Мне захотелось злобно рассмеяться, но я не смог. На сердце у меня было легко от благородства Хродгара, и в то же время свинцом давила моя собственная кровожадность. Я ушел в гущу мрака спиной вперед — совсем как рак, который отчаянно пятится в свою подводную нору, если перед ним стукнуть двумя камнями. Я уходил, пока не стихли манящие звуки сладкоголосой арфы, которая издевательски дразнила меня. Но образы продолжали терзать мой мозг. Таны, собравшиеся в чертоге и огромной немой толпой покрывшие весь холм, благодушно улыбались, внимая арфисту так, будто никто из них ни разу в жизни не убивал соседа.

«Что ж, значит, он изменил их, — сказал я и упал, споткнувшись о корень. — Разве нет?»

«Разве нет!» — шепотом отозвался лес — или все-таки не лес, а что-то более далекое, какой-то отголосок иного разума, древней и ужасной формы жизни.

Напрягшись, я прислушался.

Ни звука.

«Он пересказывает мир и изменяет его, — шептал я, все больше распаляясь. — Само его имя свидетельствует об этом. Нездешним зрением он видит неразумный мир и превращает дрова и мусор в золото».

Немного поэтично, готов признать. Его манера выражаться заразила меня, сделала напыщенным. «И тем не менее», — сердито прошептал я, но не закончил фразу, отчетливо осознав вдруг и свой шепот, и свою всегдашнюю позу, и свое вечное стремление преображать мир словами — ничего не изменяя. Я все еще сжимал в кулаке змею. Я выпустил ее. Она уползла.