Крук - [4]

– Снег идет, – сказала Соня.

– Потому и тепло, – согласился Паша Асланян.

– Что вы имеете в виду? – вежливо переспросил Пашу Давид Дадашидзе.

Глаза у Асланяна были ярко-коричневые, круглые, как у щенка. Вот он улыбнулся, и оказалось, что и зубы у него щенячьи – крупные, белые и неровные.

– Я хочу сказать, что когда поздней осенью выпадает долгожданный снег, всегда как бы теплеет. Про это стихи есть: «После холода стало теплей, и пороша упала невинная, а на ней, как на белом холсте, клюква, ягода зимняя…»[4]

– Ваши стихи? – спросил Чанов.

– Нет. Одной женщины. Ее уже на свете довольно давно нету.

– Как и слова пороша, – заметил Блюхер.

– Вы и сами, кажется, поэт? – продолжал интересоваться Дада.

– Да, я поэт, – согласился Пашенька. – И чо?

Никакой агрессии в его голосе не было. Просто твердость в праве на выбор.

Принесли кофе.

Чанов пригубил, и глаза его ожили, мир вокруг обрел краски. Привычное чудо первого утреннего глотка кофе.

– Прочтите что-нибудь. Из своего.

Чанов не попросил поэта, а повелел, как власть имеющий. И сам это отметил.

– Можно я встану? – сразу же отозвался Павел и тут же встал. Оглядел зал.

В глухой этот почти что утренний час в Круке было практически пусто. Только за дальним столом миловалась парочка да поближе с книжкой в руках клевала носом буфетчица, она же бармен, библиотекарь и кассир Лизка, студентка Вышки.

– Пашенька, прочти про красивого! – попросила Лизка.

Естественным показалось Чанову то, что поэт посмотрел на него, словно спрашивая разрешения, словно рассчитывая, что Чанов разрешит именно про красивого. И Чанов разрешил, отставил чашку и подпер рукой слегка гудящую голову.

– А можно я встану повыше? – спросил Паша и тут же встал на табуретку. Она шаталась. – Лизка, она шатается. Можно я на стол встану?

Лиза вытянула из проволочной корзинки вчерашнюю «Независимую газету» и метнула на доски стола, не того, за которым все сидели, а крайнего, синего, у стенки. Паша по табуреткам и стульям дошагал до указанной Лизкой сценической площадки, аккуратно встал заскорузлыми ботинками на газету и, выкрикнув название произведения – КРАСИВЫЙ![5] – прочел с яростью:

И нет мне покоя от бешеных дур,

Как будто я их арканю.

– Сударь, к вам тут царевна Будур…

– Гони ее на хрен, в баню!

Стою ли на стреме, иду ли в разгул,

Топчу ли полы на обедне,

До слуха доносятся грохот и гул

В моей бесконечной передней.

Гляжу в зазеркалье и вижу вопрос

В любой пролетающей мине,

Но молча глотаю дымок папирос

И булькаю водкой в графине.

А где-то на крыше, на свальне котов

Сидит и хохочет принцесса,

Сдрочившая сто пятьдесят каблуков

От города Пелопоннеса.

О Боже, зачем я красивый такой!

Паша замолчал, искренне и горестно схватившись за голову. Действительно – зачем?!

И через секунду спрыгнул в оторопевший немноголюдный зал, прошел стремительной походкой, строгий и спокойный, к зеленому столу и сел рядом с Чановым.

– Павел, откуда вы родом? – неожиданно для себя спросил Чанов.

– Из Чердыни, – был ответ. А следом и вопрос был задан:

– Можно, я и впредь буду читать вам стихи?

Вот. Чанов был позван. Задумавшись секунд на несколько, Кузьма Андреич спросил поэта:

– Не хотите ли пройтись?

Павлуша рванулся к гвоздю в стене, на котором висела ветровка, и вышел из Крука вслед за Чановым. Ему показалось, что это его, Пашу, позвали.

Да так ведь оно и было.

Волчица Дуня

Вот они идут по Покровскому бульвару, Чанов дышит, просто надышаться не может, и так ему свежо, так ясно видно, что происходит в нем и вокруг. И хандры – никакой. Отпустило… Пусто и чисто на душе, ни одной мысли или заботы в голове. Одно только удивленное чувство – что именно попал в КРУК. Крук этот был и окружность, и шар, и орбита, и пространство, ею описываемое, и центробежная с центростремительной силы… И луч, то есть в некотором смысле перст Божий, его, Кузьму Чанова, в этот Крук определивший… Но главным было отчетливое чувство, что вот-вот начнется иное время, заполненное какой-то неведомой пока затеей. Хорошей. Лучше прежних затей. Занятнее… Горячее… Страннее… Но все это, впрочем, потом… Скоро… Завтра…

А Паша, то забегая вперед, то приотставая от Чанова, шагавшего ровно и напористо, говорил почти без умолку. Но не раздражал. Опустевшее сознание заполнялось как-то по-новому. Углерод души менял кристаллическую решетку, как бы из пепла в алмаз… несомненно, реакция была связана с холодной свежестью, первым снегом, жидковатым светом пустынного октябрьского неба, с потоком слов, вылетающим из юного стихотворца… Но все равно происходившее было необъяснимо и… пожалуй… грандиозно!

Они уже шли над темной Москвой-рекой по мосту, с которого, если посмотреть направо, виден Кремль. И они посмотрели направо.

Мрачное и волнующее предстало им зрелище на осеннем рассвете. В мусоре культурных наслоений, в медленно просыпающемся повседневном муравейнике поздней осени – крепость. Средневековая, построенная с размахом, рассчитанная на вечность. Темно-красная крепость с зубчатой стеной и бойницами, с башнями – гранеными или круглыми, приземистыми или многоярусными – под островерхими зелеными шатрами, увенчанными то рождественскими звездами, то золотыми двуглавыми орлами… Ни одной одинаковой башни, но все – совершенно одной породы и качества, как елки в одном бору. И уж точно не было больше нигде в мире такого бора. Нигде больше не росли такие вот могучие каменные ели с темно-красными стволами и сочно-темно-вечно-зелеными конусами крон… А внутри крепости, за высокими итальяно-китайскими зубчатыми стенами – легкие, как облака, бело-розовые на рассвете – соборы, с колокольнями, с матово-золотыми шеломами куполов и сияющими, подробно вырезанными затейливыми крестами, попирающими полумесяц. Соборы в бору… И все это в утреннем, как бы снизу бьющем, теплом свете, да на фоне сизого, ненастного неба…