Круговорот лжи - [24]

Я вспомнил об этом, когда уже заговорил. Тут из камина вывалилось большое полено, вспыхнуло желтое пламя, тускло осветившее комнату, и эта случайная деталь в углу картины внезапно оказалась в центре внимания. Я наклонился за поленом, стукнул по нему, укладывая на место, увидел искры, полетевшие в черный дымоход, затем присел на корточки, уставился на горящие угли и начал объяснять, что Джордж — торговец картинами, мой агент и старый друг — мы вместе учились в художественном колледже. «Возможно, они с Генри даже знакомы», — пробормотал я. С одной стороны, это вполне могло быть; с другой — едва ли. Я просто не помнил! Беда заключалась в том, что я приближался к тому возрасту, когда сознание дает небольшую течь и люди начинают обнаруживать скрытый смысл в самых обычных фразах. Память подобна ситу. Что-то вроде этого…

Кажется, Джойс посмотрела на меня как-то странно. Как будто с подозрением. Или с опаской. Впрочем, возможно, ее удивило, что я сумел произнести несколько связных фраз без ее помощи. На всякий случай я решил сменить тему и сказал:

— Еще один пример. Браки совершаются на небесах. Я впервые понял, что это значит, только тогда, когда Элен ушла от меня к своему дантисту. Истинный смысл этой затасканной поговорки заключается в том, что, похоже, на небесах тоже халтурят!

После этого бояться было нечего.

Ох, как это ужасно, сказала Джойс; почему я ничего не сказал раньше, ей ужасно жаль. Она высказала столько сожалений, что я почувствовал угрызения совести. Потом она встала с дивана, пошла ко мне, споткнулась о каминный коврик, упала — частично на кресло, в которое я сел, закончив возиться с камином, а частично ко мне на колени — и крепко обняла меня, как будто я был ребенком, нуждавшимся в утешении. Последовало несколько не то материнских, не то сестринских поцелуев в глаза и губы. У Джойс были колючие волоски на верхней губе, и я невольно задумался, стрижет она их или сбривает. Эта деталь в сочетании с некоторой неуклюжестью делала ее трогательно беззащитной. Я начал целовать ее в ответ, и вскоре наши поцелуи стали куда менее невинными. Джойс с готовностью перешла в эту фазу и охотно прижалась ко мне, издавая вздохи и негромкие стоны; когда она наконец пробормотала «ох, нет, мы не должны», мне стало ясно, что если бы я ненароком рассказал ей правду о Генри, она не расстроилась бы даже ради проформы, а просто продолжала бы делать то, к чему так явно стремилась. О том, чтобы отвергнуть ее, не могло быть и речи. Во-первых, это было бы нечестно и неприлично; во-вторых, неминуемо привело бы к слезам и неприятному разговору. Но продолжать в том же духе тоже было нелегко. В самом деле, где? На коврике? На диване? Тем более, что где-то в доме находились мой сын, ее сын и две дочери; кто-то из них мог войти сюда в любую секунду. Меня удивило, что она, судя по всему, совершенно не думала о такой возможности. И это Джойс, такая внимательная, заботливая мать! Я поцеловал ее нежно, но решительно, слегка отстранился, посмотрел в ее влажное, пылающее, покрытое пушком лицо и сказал:

— Да, ты права. Благослови тебя Бог. Мне очень жаль.

Джойс довольно изящно сползла на пол, уютно устроилась у моих ног и посмотрела на меня снизу вверх. Я улыбнулся. Она улыбнулась в ответ, смущенно и слегка неуверенно. Я промолвил:

— Я вспомнил о детях.

Она воскликнула:

— О Боже, да! Не понимаю, что… ладно, неважно. Извини, мне не следовало бросаться на тебя. Это было просто… Я хочу сказать, что я понятия не имела об Элен. Просто, ну… ты казался таким спокойным. Вот мне и пришло в голову, что вы решили это оба, теперь все так делают…

— В каком-то смысле так оно и было.

— Может быть, расскажешь?

— Да рассказывать особенно не о чем.

Впрочем, это не значило, что мне хотелось промолчать. Я рассказал, что произошло, и добавил:

— Она ушла, но не к нему. В конечном счете, это моя вина. Я был слишком глуп.

Джойс сказала:

— Да. Теперь я начинаю понимать, что ты чувствовал.

Она немного помолчала, глядя в огонь, а потом произнесла:

— Знаешь, как ни странно, во всем виноват Генри. — Такого вывода я не ожидал даже от Джойс. Видимо, она поняла это, потому что быстро добавила: — Я имею в виду вот что: Элен никогда не стала бы дантистом, если бы Генри не маялся так зубами. Лет в тринадцать он только и делал, что лечил их. К тому же он был ужасным трусом — он сам признает это, так что я могу рассказать тебе — и когда зубы вылечили, возненавидел все, что связано с профессией дантиста. Он натерпелся столько страха и боли, что по возвращении от врача издевался над куклами Элен, суя в их рты всякие острые предметы. Однажды Элен застала его и спросила, что он делает. Бедняжка, он ничего не мог придумать и сказал, что играет в зубного врача. Он, мол, хочет стать дантистом, когда вырастет. Тогда Элен заявила, что тоже хочет стать дантистом, но Генри возразил, что из этого ничего не выйдет, потому что зубными врачами могут быть только мальчики. Он всего лишь поддразнивал ее, пытаясь скрыть то, что не давало ему покоя, но Элен просто взбесилась. Генри рассказывал, что она набросилась на него, пинала ногами, ударила кулаком в лицо, прямо в многострадальную челюсть — именно поэтому он все так хорошо и запомнил. Она вопила, что