Круг зари - [12]

— Носи, брат, да помни дружбу!

Хмурое неказистое лицо Ивана ожило, блеснули глаза, но тут же притухли.

— Откупиться хочешь? Дружба-то она дружбой…

Иван говорил трудно, как и думал, пальцы его тяжелых рук судорожно шевелились.

— Ду-урища! Я от души, а ты… Бери, говорю!

— Не-е, — глухо, будто давясь, выдохнул Иван. — Сам зароблю.

— Вот, балда осиновая, — пожал плечами Антон и, посмеиваясь, обменял ботинки у подвернувшейся цыганки на шелковый полушалок с разлапистыми листьями по черному полю.

Вечером Антон молодцевато печатал шаги, обходя по кругу тесный зал, освещенный тусклыми лампочками. Красивая татарочка Фатима льнула к нему, отплясывая по-своему под сербияночку, а Иван жался в углу подальше от гармониста, пряча ноги в чунях под лавку. Улучив минуту, он робко протянул Фатиме кофточку, и она сразу же в полутемном углу надела ее поверх платья.

Антон подскочил, выхватил из-под куртки полушалок и накинул на худенькие плечи Фатимы. Она зарделась и одарила обоих благодарной улыбкой.

После гопака подметки сапог отскочили, и Антон долго хохотал посреди клуба. Провожать Фатиму пошел босиком, держа за ушки голенища. Он подговорил ее потихоньку сбежать из клуба, и всю дорогу она вздыхала и теребила ворот кофточки. А когда она так вздыхала, у Антона мутилась душа: неужто этот хмуряка и недотепа Иван ей более люб? Сомнение, что ржавый гвоздь, засело в нем: захочешь вытащить — шляпку обломаешь…

Ждал случая Антон, чтобы всю эту неопределенность разрубить единым махом.

И вот он пыльной и жаркой весной уезжает в Москву на учебу. Бригадники подбрасывают его выше вагона, а Фатима плачет.

— Я же на начальника еду учиться! — не то хвастался, не то утешал ее Антон.

Иван не подбрасывал Антона, стоял в сторонке, хмурый и скучный.

«Хмырь несчастный, — подумал Антон, — недоволен еще чем-то…»

— С фасоном удираешь, Антон. Летуны втихаря, ночью, по шпалам, а ты — с музыкой.

У Антона даже плечи сжались от слов этих, однако стерпел, ничего Ивану не сказал. Поцеловал при всех зареванные глаза Фатимы, успокоил:

— Не плачь, вернусь!

Но не вернулся. И совестью не маялся, был уверен, что Иван с Фатимой вместе.

III

Еще плескались на балконах флаги и хлопали на ветру красные полотнища поперек улицы, еще бродили разодетые молодые люди с гитарами, но праздник уже отходил, а весна разгоралась, такая же праздничная, как и та, когда его у вагона подбрасывали бригадники.

Назаров остановился перед белокирпичной коробкой с красными балкончиками и сверился: номер дома на торце тот же. У подъезда рослый парень в джинсах копался в капоте «Жигулей». Хотел было спросить, да махнул рукой: поднимется на второй этаж и все выяснится.

Нажал кнопку, и тихо открылась дверь.

Седой, но еще крепкий старик буднично уставился на него и вдруг поднял брови. Вглядывался, боясь ошибиться и силясь признать хоть какое-нибудь знакомое движение, если не улыбку, которая еле продиралась сквозь дебри воспоминаний. И вдруг:

— Антон! — схватился за грудь, затряс головой и ткнулся в плечо Назарову.

За темной глубиной коридора послышались легкие шажки, и из далекого далека возникла маленькая женщина, быстроглазая, со слабым румянцем на смуглых щеках. Прежняя горделивость и сейчас была заметна в ее осанке.

Назаров прижал к себе огромного Ивана и маленькую женщину, и они долго топтались у порога, восклицая и охая втроем.

— Что ж вы держите меня у дверей, — засмеялся, наконец, Антон Савельевич, отдавая хозяйке плащ и шляпу. — Приглашайте в ваши апартаменты.

— Ну уж, ты всегда что-нибудь скажешь, — буркнул Иван. — На проспекте Металлургов видал, какие там дома? Дворцы! А эти, наши клетушки, придет пора и разберут их по кирпичикам, как мы бараки снесли, хоть и думали, что надолго строим.

Комната, куда ввели гостя, и впрямь была невелика. Стояла у окна хромированная кровать. У стены посередине удивлял допотопный буфет с посудой. Назарова усадили на холодноватый диван довоенного времени с полочкой и кривым зеркалом. Хозяева не сводили с Антона Савельевича глаз, искренне были обрадованы приходом его. А он, стараясь отвечать поскромнее, нет-нет и скосит глаза на простенок. Потом поднялся и шагнул к тому месту, где висела семейная фотография. Фатима сидела на деревенской скамье у дома в окружении мальчиков и девочек с малышом на руках, а за ее спиной застыл Иван в солдатской форме, с бравыми старшинскими усами. Грудь в орденах и медалях, а у самого плеча — две звезды солдатской Славы.

— Геройский у тебя муженек, — не к месту говорнул Назаров. — А детей-то, детей! Шесть, — посчитал он. — Молодцы.

— Разлетелись, — вздохнула Фатима и наивно похвасталась: — А Иван, не поверишь, Антон, за всю жизнь и голос на меня не повысил.

Антон Савельевич незаметно окинул взглядом комнату, заставленную старой мебелью, спросил хрипловато:

— Так и пробегал в прорабах?

— А куда мне в начальство, — бросил Иван, — надо характер другой иметь. Ты вон в Москву ездил, курс наук проходил… Я же в своем деле — профессор.

Назаров потупился. Скромное житье-бытье друга по душе было ему. Хотя о себе с чувством собственного достоинства доложил:

— Ходил и в директорах… Теперь осталось мемуары писать. — И, вздохнув, добавил: — Чего бы ты в жизни ни добился, а когда-то итоги надо подводить…