Круг замкнулся - [20]

— Что же с тобой дальше-то будет? — спросила она по-матерински участливо.

Она меня поблагодарила, мысленно говорил он себе. Конечно, она взяла бы его, не будь у нее часов.

— Они такие богатые, — сказала Лолла, словно читала его мысли. — У ее отца и аптека есть. Лишь бы ты ничем ее не обидел, Абель.

— Навряд ли. Я двенадцать лет думал о том, как наконец это сделаю.

Лолла стала совсем другая с тех пор, как у нее завелись деньги, совсем другой человек. Красивая, в черном платье, и ноздри не так раздуваются — одним словом, почтенная вдова. Но поглядел бы ты, Абель, на нее, когда она ночью гоняла на твоей моторке в город. Теперь она отказалась от комнаты в мансарде и жила со своей матерью на берегу, это было пристойнее, да и дешевле, и вообще единственно возможное решение, поскольку все люди из лучшего общества поступили бы на ее месте точно так же. Чертова баба, эта Лолла, а побывав в услужении у Клеменсов, она пристрастилась к чтению и прочитала много книг.

Абелю она сказала:

— Тебе надо сходить на кладбище. Я не знаю, где лежит твоя мать, но на могиле у отца стоит крест.

— Проводи меня, — сказал он.

— Почему ты сам не писал и не отвечал на его письма?

— Не спрашивай лучше. Я был занят Анджелой.

— Ты доставил бы ему большую радость.

— Нет, Лолла, ни о чем радостном, как он это себе представляет, я написать не мог. И довольно об этом. А вот на могилку к нему я схожу.

— Ну, это не одно и то же.

— Не одно, — согласился он.

Она сумела разговорить его и продолжала расспросы:

— Тебе было с ней так плохо?

— С Анджелой? Нет, мне было с ней хорошо. Она была со мной очень ласкова. Просто я шел на дно, и она тоже, мы оба так и жили на дне вместе с другими людьми. Там все люди без остановки шли на дно, у одних только и было из еды бутылка молока или кукурузный початок, а другие ходили и стучали зубами от холода, и никому не было дела ни до нее, ни до меня. Спустя полгода, а может, и целый год пришло письмо. Принес его негр, который не умел читать, но я отложил письмо в сторону. Ты, верно, думаешь, как это плохо, когда мало еды и мало одежды, но ты не права, дело не в этом. Мы блаженствовали друг с другом, как дикие звери. Мы спали вместе, опускаясь на дно. А проснувшись, ничего не говорили, мы просто вставали и шли; когда один вставал и шел, другой шел следом. У нас обоих была одна дорога, и мы шли по ней друг за другом. Порой я радовал ее курицей, которую воровал у фермера. Фермер был жадный и караулил свое добро. Один раз он в меня выстрелил, и с тех пор я не решался к нему ходить. Но и это было не страшно, в ручье оставалось довольно рыбы, а по осени всюду были плоды. И еще я посадил мерку сладкого картофеля.

Лолла, подавленная:

— Неужели ты не мог спастись оттуда бегством? Хорошо ли это — жить словно дикий зверь?

— Хорошо.

— В Канаде ты был такой активный и работящий.

— Да, но это уже давно прошло.

— Ты не считаешь, что активным быть хорошо?

— Бывают работящие и активные люди, — ответил он, — вот там у нас был фермер. Маленькая, жалкая ферма, сорок акров, но он был активный, ему хотелось чего-то достичь в жизни и заиметь восемьдесят акров. Как-то раз с его ручья донесся крик, мы с Анджелой пошли туда. Оказалось, что это фермер схватился со своим негром. Он хотел убить негра лопатой, потому что тот бездельничал. Но раз мы пришли, у негра появились свидетели, что это была необходимая оборона, и умереть пришлось фермеру.

— Какой ужас!

— Так стоит ли быть активным и лезть наверх? А вот мы с Анджелой не мечтали о восьмидесяти акрах, нам и так было хорошо.

— Ее звали Анджела?

— Да, красиво. Звучит как молитва. Она была католичка.

— И потом умерла? Она, верно, ждала ребенка?

— Это тоже. Но умерла она не от этого.

Лолла изо всех сил старалась держать себя по-матерински. Но изредка у нее все же вспыхивали глаза и раздувались ноздри. Пить и при этом не сходить с тормозов она не могла. Но он этого не знал и пришел к ней однажды с бутылкой вина. Кончилось все по-дурацки: она стала какая-то приставучая, хотела поцеловать ему руку да вдобавок распустила волосы. Мать сидела тут же и что-то бормотала про свое житье-бытье, муж-де у нее сейчас на Азорских островах. Абель поспешил уйти и никогда больше не потчевал Лоллу вином.

В первый день Троицы он сидел в церкви и слушал богослужение. Много знакомых лиц, псалмы, орган, пономарь в черном, пастор в белом. Он сидел на хорах возле органа, чтобы быть поближе к лестнице на башню и к ведущей туда двери. Дверь была глухая и заперта только на крючок.

Когда пастор сошел с кафедры и вступил орган, он воспользовался этим оглушительным мигом, приоткрыл дверь, юркнул внутрь и захлопнул ее за собой. Заявись кто-нибудь в эту минуту и спроси, зачем он сюда залез, у него был наготове ответ, что он-де не выносит громкие звуки органа. Выдумки, конечно.

Но никто не заявился. Он посидел на ступеньках, затем полез наверх. Настоящая лестница кончалась через один пролет, и дальше вела узкая железная. А когда и узкая кончилась, пошло смешение бревен, и балок, и подпорок, и распорок, во все стороны, сверху и снизу, одна поверх другой. Какое-то хаотическое сооружение из бревен, словно лев выстроил себе здесь гнездо, львиное гнездо. Посреди этого столпотворения — подмости для звонаря, чтоб он стоял здесь, когда надо звонить, а над ними сами колокола. Два колокола. Тот, что побольше, здоровенный как бочка, вместо языка настоящая палица, над колоколами — сплетение балок и стропил во весь объем колокольни, где на самом верху они терялись в темноте.