Круг - [116]

Комната кажется призрачной в слабом послеполуденном свете. На ближайшей к двери кровати лежит старый человек с пальцами, скрюченными, как звериные когти. Его глаза сильно зажмурены, беззубый рот хватает воздух. Анна-Карин холодеет, потом понимает, что это не дедушка, и быстро прошмыгивает мимо чужого старика в глубь палаты.

Наполовину задернутая светло-желтая занавеска отделяет кровати друг от друга.

Сначала она видит только очертания ног под синим казенным одеялом. Еще несколько шагов, и она видит руки, лежащие на одеяле. В тыльные стороны обеих ладоней воткнуты большие иглы, закрепленные похожим на бумагу скотчем. От них ведут длинные трубки. Конец еще одной трубки скрывается под одеялом. На другом ее конце — у пола — болтается мешок с мочой.

Анна-Карин делает еще несколько шагов. Видит лицо дедушки.

В бледном свете дня оно кажется почти прозрачным. Из носа дедушки тоже торчит трубка. На полу у кровати стоит капельница. Слабо пищит аппарат с проводами, которые исчезают под воротом дедушкиной ночной рубашки. Он как машина, в которую вкачивают и из которой выводят жидкость.

Анна-Карин делает последние несколько шагов до изголовья кровати.

— Дедушка, — говорит она.

Он поворачивается к ней. Черты лица ввалились. Но морщин почему-то стало меньше. Это ее дедушка, но как будто не он. Всего того, что есть он — сила, ум, жизнь… — в этой кровати нет.

Анна-Карин хочет обнять его, но не осмеливается. Она боится сделать ему больно. Боится, что он не хочет, чтобы она его обнимала.

— Дедушка… Это я. Анна-Карин.

Дедушка молча смотрит на нее. Непонятно, узнает ли он ее.

Только сейчас Анна-Карин замечает, что плачет.

Первый раз за много лет.

— Прости меня. Это все из-за меня, — шепчет она, всхлипывая. — Прости меня.

Дедушка моргает. Кажется, будто он изо всех сил пытается сфокусировать свой взгляд. Мама говорит: в него вливают столько лекарств, что он ничего не воспринимает.

— Они говорили мне, что это опасно, — продолжает Анна-Карин. — Но я никогда не думала, что это может быть опасно для кого-то, кроме меня. И уж тем более для тебя. Но теперь с этим покончено.

Она осторожно берет его руку, стараясь не задеть иглы.

— Мне надо было остановиться раньше. Послушаться совета остальных. Я понимаю это теперь, но уже поздно. Я все испортила. Дедушка, ты должен поправиться. Пожалуйста, пожалуйста.

Дедушка снова моргает, открывает рот и произносит несколько слов. Они едва различимы, но Анна-Карин слышит, что он говорит по-фински. Этот язык она часто слышала ребенком, но так и не выучила.

— Ты можешь говорить по-шведски, дедушка?

— По радио сказали, что надвигается война, — медленно произносит дедушка. — Каждый должен выбрать сторону.

— Все будет хорошо, — говорит Анна-Карин. — Не волнуйся, просто постарайся поправиться.

Дедушка закрывает глаза и тихонько кивает.

— Отец мой говорил: «Если мы сейчас просидим сложа руки, нам будет стыдно всю оставшуюся жизнь».

Анна-Карин гладит дедушку по голове, пока он не засыпает. Его волосы тонкие, шелковые. Лоб прохладный, почти холодный.

— Это твой дедушка, да? — спрашивает медсестра, зашедшая в палату.

Анна-Карин кивает, вытирая слезы тыльной стороной ладони.

— Я знаю, что тебе страшно на это смотреть, — говорит медсестра. И объясняет, для чего все эти провода, капельницы и иглы. Анне-Карин становится немного легче, когда она начинает понимать, что делают доктора. Они знают свою работу. У них есть план, как вернуть дедушку к жизни, как сделать так, чтобы он поправился. — Ему уже лучше, — добавляет медсестра. — Может, это пока незаметно со стороны, но он поправляется.

Анна-Карин поднимает голову и встречается с медсестрой взглядом.

Даже если бы она не видела портрета этой женщины в газете, она все равно узнала бы ее. Мама Ребекки — постаревшая копия своей дочери. Она улыбается Анне-Карин, и это улыбка Ребекки.

Она потеряла свою дочь и все равно стоит здесь и пытается утешить Анну-Карин. Если бы она только знала, что Анна-Карин может помочь найти убийцу Ребекки, но даже пальцем не шевелит для этого. Спряталась. Сидит и жалеет себя. «Если мы сейчас просидим сложа руки, нам будет стыдно всю оставшуюся жизнь».

* * *

Мину почти удается заснуть, как вдруг она слышит странный звук, напоминающий ритмическое жужжание.

Старый страх снова просыпается в ней, она садится в кровати, уверенная в том, что сейчас увидит, как вдоль стены стелется черный дым, подбираясь к кровати…

Но комната выглядит как обычно. И Мину вдруг понимает, в чем дело. На тумбочке у кровати вибрирует телефон.

— Привет, — говорит Линнея, когда Мину берет трубку.

Мину включает маленький зеленый ночник.

— Привет, — отвечает она.

— Спасибо, что помогла мне сегодня, — говорит Линнея.

— Не за что.

— Робин и Эрик — мерзкие свиньи. Время, когда Анна-Карин держала в подчинении школу, было хорошо тем, что Робина с Эриком тогда все ненавидели, и правильно делали. Мне очень жаль, что они зачитали именно эту страницу. Там вообще-то не про тебя. То есть про тебя, но у меня тогда был плохой день.

Линнея говорит быстро, как будто чувствует, что должна попросить прощения, но хочет сделать это как можно быстрее. Можно ли вообще назвать ее слова извинением? Мину снова становится досадно, когда она вспоминает слова Линнеи, написанные про «М.»: «…у меня от нее голова лопается».