Кровожадные сказки - [46]

Мадам Шарман отпустила их и призадумалась. Ее мучило любопытство, но еще больше она страшилась скандала: происшествие не должно было повредить репутации пансиона. Она спросила нас, что мы сделали со штукой, словно боясь даже произнести «яйцо». Я сказала, что мы с Сюзанной спрятали его в чулане рядом с моей комнатой. Мадам Шарман велела нам избавиться от него как можно быстрее любым способом и никогда больше не говорить об этой истории».

Тут я перебил Дорис: «Значит, вы ее не послушались, ведь яйцо цело, а вы рассказываете об этом мне».

«Но это еще не конец», — ответила она.

«Сюзанна хотела уничтожить яйцо немедленно: для нее оно было предметом противоестественным и непотребным, который никто не должен видеть. Однако ни она, ни я никак не могли перейти от слов к делу: не знаю почему, у нас не поднималась рука его разбить. Через пару дней это стало у нас чем-то вроде табу: мы знали, что должны это сделать, но не хотели об этом даже говорить. Сюзанна, видно, боялась не меньше меня. Я подумывала сделать дело сама, без нее, но не смогла себя заставить.

Теперь я об этом жалею, ибо и сейчас не в силах без содрогания вспоминать то, что было дальше. Однажды ночью, спустя месяц после того, как мы обнаружили яйцо, меня разбудил какой-то шорох. Сначала я погрешила на мышей — они водились на чердаке, — но тут же поняла, что звуки доносятся не сверху, а из того самого чулана, где мы спрятали яйцо. Встревожившись, я сунула ноги в тапочки, взяла лежавший у изголовья фонарь и вышла; дверь чулана оказалась открыта. Я посветила фонарем: Сюзанна, голая, стояла с яйцом в руках, прижимая его к губам. Она проделала дырочки с двух сторон и высасывала содержимое; прозрачная жидкость, омерзительная на вид, стекала по ее подбородку.

Застигнутая врасплох за этим варварством, она кинула на меня презрительный взгляд. Я молчала, и Сюзанна не спеша закончила свой гнусный пир, с причмокиванием втянув остатки. После этого она положила пустую скорлупу на прежнее место, вышла из чулана и вернулась в свою комнату, не обращая на меня внимания, — даже рыгнула, когда закрывала дверь. А я, оторопев, так и стояла с фонарем в руке. Наконец, не в силах ни на что решиться, я вернулась к себе, легла и уснула. Назавтра я убедилась, что это был не сон: яйцо лежало на месте, в чулане, чистое и легкое, как мячик для пинг-понга.

Оно пролежало там до конца учебного года. Когда пансион закрылся на лето, я спрятала его в своем чемодане, обложив одеждой, и увезла домой. Потом я нашла другую работу и в пансион не вернулась. Сюзанну я больше никогда не видела».

Жак Арман умолк. Мы задумчиво смотрели на яйцо Мишель; из созерцания нас вывел сторож, который прошел мимо, насвистывая. В похожем расположении духа я бывал, посмотрев жутковатый фильм: не получалось думать ни о чем другом. Я пытался представить себе, как выглядело яйцо, когда Дорис обнаружила его в постели Мишель, и не знал, верить ли ее рассказу.

— Вы думаете, это правда? — спросил я.

— Нисколько в этом не сомневаюсь, — ответил Жак Арман. — Дорис ничего не присочинила, я уверен. Одного только не знаю — вправду ли это яйцо снесла Мишель. Дорис была в этом убеждена, но никаких доказательств не имела. Могла ли девушка найти его в лесу? Вряд ли: ни одна птица подобных яиц не несет. В общем, я ничего не могу сказать наверняка. Встретила ли она в лесу какого-то монстра? А может, монстром была она сама…

— Она еще жива?

— Мишель? Понятия не имею. Полагаю, что она сошла с ума. Надо бы поискать в архивах психиатрических лечебниц в тех местах, быть может, там отыщутся ее следы. А может статься, руки ее обросли перьями, ноги превратились в когтистые птичьи лапы, и она улетела с балкона своей комнаты — только ее и видели. В конце концов, если девушка снесла яйцо, почему бы ей не стать птицей?

Я поежился от этой шутки.

— А вы сразу решили, что напишете на скорлупе? — спросил я Жака Армана.

— Нет. Вообще-то мне долго мешал тот факт, что я не знал, каково было его содержимое: белок и желток, как в обычном курином яйце, или зародыш, как в женском чреве, или то и другое вперемешку. Неуверенность буквально парализовала меня, мне казалось неприличным творить на материале, который, возможно, был вместилищем человеческой жизни… Нет, — поправился он, помолчав, — если быть совсем точным, не собственно неуверенность останавливала меня, но возможность узнать. Страх: а вдруг, если я распишу скорлупу, ко мне в мастерскую явится Сюзанна и скажет, что двадцать лет переваривала содержимое яйца и теперь хочет изрыгнуть его обратно в скорлупу. Это абсурдно, знаю, но у меня было ощущение, будто яйцо принадлежит ей и я не вправе присвоить его, сделав яйцом Жака Армана. Одним словом, уж не обессудьте за путаное объяснение, я был бы жестоко разочарован, если б узнал, что яйцо это не человеческое, и пришел бы в ужас, если бы подтвердилось обратное. В обоих случаях расписать его я не мог.

— Что же произошло?

— Два года спустя я получил от Дорис письмо, в котором она сообщала мне о смерти Сюзанны. Она встретила ее случайно за несколько месяцев до того: бедная старушка ушла на покой и жила совсем одна в Париже. Они вместе выпили чаю и проболтали несколько часов кряду. Под конец Дорис не смогла удержаться и упомянула о яйце. Сюзанна загадочно усмехнулась и проговорила что-то вроде: «Яйцо, ну да, конечно. Какова история, а?»