Кровожадные сказки - [41]

— Да и все равно он спрятал блокнот во внутренний карман, перед тем как мы вышли.

Эта комедия продолжалась почти полгода. Помешавшись на блокноте, содержавшем сюжеты книг, Бастиан полностью подстроил свою жизнь под Акселя, больше всего боясь не оказаться рядом, когда предоставится вожделенный случай. Я часто думал, что, посвяти он всю свою энергию сочинению собственных историй, а не попыткам украсть чужие, мог бы уже написать целый том. Но когда я говорил это Бастиану, тот делал вид, будто не слышит: он окончательно смирился со скудостью своего воображения и думал лишь о том, как бы присосаться к чужому. Мне казался все более сомнительным выбранный им путь в литературу, и я говорил себе, что это, пожалуй, не очень красиво.

И все же Бастиану удалось наконец завладеть блокнотом. Я сидел в кафе, когда он вдруг вбежал в крайнем возбуждении. Увидев, что я занят беседой с девушкой, он проявил такт и не стал нас прерывать, а только, облокотившись на стойку бара, уставился на меня с блаженной улыбкой и нежно погладил карман своего плаща, давая понять, что блокнот там. Беседа моя с девушкой затянулась; Бастиан расплатился и ушел, помахав мне рукой: мол, зайди вечером.

Около восьми я был у его дома. Мне так не терпелось узнать содержимое блокнота, что по лестнице я взбежал, прыгая через ступеньки. Запыхавшись, я остановился перед дверью Бастиана на шестом, последнем этаже и позвонил, ожидая увидеть сияющее лицо молодого человека, примирившегося с литературой и готового немедленно сесть за первую главу своего первого романа. Он открыл дверь — странное дело, вид у него был обескураженный. В квартире царил кавардак, как после бурной ссоры. Я не решался спросить о причинах его настроения и этого беспорядка.

— Ну, так что блокнот? — удалось мне наконец выговорить.

— Блокнот? А! Блокнот! Кладезь идей великого Акселя! — выпалил он. — Вот, сам посмотри!

Он поднял с пола блокнот и швырнул мне, словно какой-нибудь трамвайный билет. Я открыл его наобум и начал читать, не веря своим глазам. Бастиан, кипя от возмущения, метался по комнате, ругаясь на чем свет стоит:

— Тысяча сюжетов, как же! Самая обыкновенная расходная книга, только и всего! Этот старый жмот скрупулезно записывает все свои траты до последнего пфеннига! Каков скупердяй! Гарпагон, пропади он пропадом! Газеты, книги, обеды, портной, электричество — все здесь, и даты указаны! Иногда даже время!

Я был ошеломлен; перелистал страницы, хотелось верить, что хоть пара-тройка сюжетов все же где-то прячутся, но везде были только безукоризненно ровные колонки цифр.

— Не может быть, — выдохнул я. — Он с самого начала всех дурачил?

— С самого начала, и меня первого, — прорычал Бастиан.

Вне себя он бросился к книжному шкафу и принялся методично рвать книги Акселя, которые у него были. Успокоился он, только изорвав их все в мелкие клочки. Это плачевное фиаско положило конец его литературным амбициям; на следующий же день он принял решение заняться политикой и основал новую партию, первым членом которой стал я. Акселю он, правда, отомстил, обнародовав, благодаря дневнику, кое-какие подробности: читающая публика узнала, что великий писатель и ревностный католик дважды в неделю ходит к шлюхам в бордель на Верайнзгассе и обходится ему это ровно в двести марок каждый месяц. На фоне скандала совершенно незамеченным прошло опубликованное эссе о нравственности и вере, работу над которым бедняга завершал несколькими месяцами раньше в библиотеке под завистливым взглядом своего тогдашнего поклонника.

Невероятный Пьер Гулд Перевод Е. Клоковой

Четыре года подряд Пьер Гулд смотрел многосерийный сон: каждую ночь действие возобновлялось с того места, на котором остановилось накануне. Частенько он уходил в одиннадцать, бросив на прощанье: «Пойду лягу, мне не терпится узнать продолжение».

У Пьера Гулда были весы. Когда я впервые встал на них, они показали совершенно невероятную цифру. Я сказал Пьеру, что весы сломались. «Они в полном порядке, — возразил он, — я сам их сделал». Тогда я сообщил, где остановилась стрелка, и категорически отрекся от увиденного. «Это полные весы, — ответил он, улыбаясь. — Они показывают, поправился ты или похудел, а еще — тяжело у тебя на сердце или легко. Таким образом, всякий раз, становясь на весы, ты получаешь полный диагноз».

— Мое генеалогическое древо завершено, — объявил как-то раз Пьер Гулд.

— Докуда ты добрался? — спросил один из нас.

— До Адама и Евы. Я уже сказал: работа завершена.

Пьер Гулд написал роман «История спящего», бывший, по его словам, самой ограничительной липограммой[18] в мире: он запретил себе использовать все буквы алфавита, кроме «z». Трехсотстраничный текст выглядел следующим образом: «Zzzz, zzzz, zzzz…»

Пьер Гулд заявил мне, что не может войти ни в одну библиотеку. Я поинтересовался причиной, и он рассказал следующую историю: «Я провел в библиотеке больше времени, чем кто бы то ни было другой на свете. Десять лет я ходил в один и тот же читальный зал, сидел за одним и тем же столом, на одном и том же стуле. Рядом со мной всегда устраивался один и тот же сумасшедший старик с лысым черепом и подслеповатыми глазами; видел он так плохо, что, читая, практически утыкался носом в свои книги. Через каждые полчаса он доставал из мешочка хлебную корку и молча ее съедал. Думаю, эти корки были его единственной пищей. Однажды он исчез; книги лежали на столе, а его самого не было. Я забеспокоился и поинтересовался у другого завсегдатая, что случилось. Он улыбнулся, приподнял одну из книг старого безумца, и я увидел толстую серую крысу: она бесшумно грызла корочку. Учитывая проведенные среди книг годы, боюсь, как бы меня не постигла та же участь, если снова окажусь в библиотеке».