Кровожадные сказки - [32]
Гартнер захотел, чтобы его талант послужил познанию искусств, и начал составлять каталог, где отмечает обонятельные впечатления от великих композиторов. «Это будет первый в мире трактат по пахучей музыкологии», — объясняет он. Композиторы в каталоге классифицируются по девяти группам запахов, установленным в XIX веке Зваардемакером:[16] эфирные, ароматические, благовонные, амброзиальные, чесночные, пригорелые, каприловые, отталкивающие и тошнотворные. Составительская работа весьма кропотлива, приходится то и дело переходить от органа к проигрывателю и обратно; есть отрывки, наделенные ароматами, которые невозможно классифицировать, используя привычный словарь современной парфюмерии, так что приходится прибегать к оригинальным метафорам. «Как только закончу каталог классической музыки, — говорит Гартнер, — начну составлять джазовый. Это будет сложнее, думаю, придется посетить Америку, чтобы идентифицировать некоторые ароматы. Я все еще не понял, чем пахнет свинг».
Восемнадцать месяцев назад джазовый пианист Симон Эйхер был найден без сознания, тяжело раненным в чистом поле, в пятидесяти километрах от Парижа. Мы часто рассказывали в нашей колонке о концертах этого музыканта в парижских кабаре: он играл в трио с контрабасистом Ником Диксоном и ударником Такеши Миядзавой и готовился записывать второй альбом. Следствие зашло в тупик, преступники, напавшие на Эйхера, не пойманы, а Симон лечится в клинике на юге Франции. Врач разрешил нам навестить его. Здание стоит среди вековых дубов, в открытые окна палат из глубины рощи доносится журчание ручейка.
Симон почти поправился: переломы срослись, левый глаз удалось спасти. Но его психологическое состояние крайне неустойчиво. Лечащий врач Симона доктор Шоссар объяснил нам, что память музыканта сильно пострадала. В первые недели он не всегда узнавал близких и забывал свое имя. Но главное — его перестала волновать музыка. Он словно забыл, что был пианистом; сыгранные им тысячи раз джазовые импровизации не вызывают никакой ответной реакции. «Мы неоднократно сажали Симона за пианино в нашей музыкальной гостиной, и реакция всегда была одной и той же: он впадал в панику, потом успокаивался, минуть пять с интересом изучал клавиатуру, потом наугад нажимал на несколько клавиш, но так неловко, что никто не заподозрил бы в нем виртуоза». Мы спрашиваем, складываются ли сыгранные Симоном ноты хоть в какую-то тему, он качает головой: нет. «И все же… все же, — говорит доктор, — кажется, что он ищет, пытается вспомнить живущую в человеке мелодию».
В палате Симон не один, большую часть времени он проводит за чтением. Увидев названия лежащих на тумбочке книг, мы не смогли скрыть удивления: «Критика чистого разума», «Предполагаемое начало человеческой истории», «Метафизика нравов». «Он воспылал страстью к Канту, — прокомментировал доктор Шоссар. — Весьма любопытный факт. Не уверен, что он все понимает, но изучает эти труды прилежно». Сосед Симона неподвижно лежит на кровати с газетой в руках и нашего присутствия как будто не замечает.
Симон, кажется, рад встрече, но узнает ли он нас? Мы расспрашиваем его о жизни в клинике, о восстановительных упражнениях и о том, чем он займется, когда лечение закончится. Вернется к музыке? Он задумывается, смотрит перед собой пустым взглядом. «Врачи сказали, что я был пианистом и играл джаз, но я ничего не помню. Я прослушал несколько дисков и должен сказать, что эта музыка меня не тронула. Сидя у инструмента, я чувствую себя никчемным дураком».
У Симона случаются короткие периоды «выпадений»; он устремляет взгляд в одну точку и не отвечает на вопросы. Очнувшись, смотрит на нас с печалью, словно жалеет, что больше собой не владеет. Нас это очень огорчает, хотя виду мы не показываем. Много раз мы переводим разговор на музыку, пытаемся напомнить мелодии, которые Симон играл до трагического происшествия. Неужели он не помнит «Нефертити», «Биг Ник» и «Мое глупое сердце»? Как можно было забыть «Все происходит со мной», тему, которую он так любил, что во время исполнения мурлыкал себе под нос слова? Мы насвистываем «Павлинов» — ее он объявил прекраснейшей в мире и исполнял в конце любого концерта. Все тщетно. Симон растерян и смущен, не может подхватить, грустно качает головой и отворачивается к окну.
Доктор Шоссар подает нам знак — пора уходить, Симон должен отдохнуть. Мы прощаемся с печалью в душе, пожимаем ему руку, думая о сыгранных этими пальцами нотах, о навеки утраченных импровизациях. Мы делимся чувствами с Шоссаром, и он пытается нас подбодрить: «Травмы Симона не фатальны, возможно, однажды он снова сможет играть. Не так, как прежде — руки серьезно пострадали, — но публику взволновать сумеет». Мы благодарим Шоссара, собираемся уходить и вдруг слышим из палаты мелодию — это «Павлины». Кидаемся туда: сосед Симона напевает и улыбается, а бывший пианист стоит у окна, задумчиво смотрит на небо и никак не реагирует.
