Кровоточащий город - [43]

Вечером мы пошли обедать в «Рикс», и Колин совсем потерялся в толпе моих новых друзей, щеголявших в дизайнерских солнцезащитных очках, выставлявших напоказ огромные часы и наперебой рассказывавших о сафари в Национальном парке Крюгера и дайвинге на Бали. Генри и Веро пытались расшевелить его, но Колин отмалчивался, а если и отвечал на их расспросы, то односложно, вино заказал самое дешевое, а когда увидел счет, даже слегка вскинулся. Я только что получил студенческий заем и расплатился за него, после чего он немного приободрился, но все равно держался принужденно и определенно чувствовал себя не в своей тарелке среди незнакомых людей с чудными акцентами и продвинутыми взглядами. Все отправились в «Йо! Билоу», но Колин только зевал да потягивался. Потом мы с Веро вышли на танцпол и уже оторвались по полной да еще сбегали пару раз в туалет заправиться спидами, которые Генри купил у какого-то парня на Нортумберленд-роуд. Когда я вернулся, Колина уже не было.

Мы нашли его на лестнице, когда вернулись по ночному холодку к себе, потные и разгоряченные. Он сидел, завернувшись в старый свитер, и дрожал. Я отвел Колина в свою комнату, показал ему ванную и маленький холодильник, где доживали свой срок молоко и йогурт, торопливо пожелал спокойной ночи и поспешил в комнату Веро, в теплую гавань ее бедер. Проснувшись, я обнаружил, что Колин уже ушел. На столе, возле «Над пропастью во ржи», которую Колин читал всю ночь, — на обложке остались следы от большого пальца — лежала записка.

Чарли, ты изменился. Думаю, мы все меняемся. У тебя другой акцент, другая одежда. По-моему, ты и на мир смотришь по-другому. Возможно, я немного завидую — у тебя красивая подружка и богатые друзья, — но в целом, скорее, нет. Нельзя так сильно измениться, не потеряв какую-то часть себя. Я всегда буду с теплотой вспоминать то время, что мы провели вместе в школе и потом в Бургундии. Но мы не можем больше оставаться друзьями. Не исключено, что если команда состоится и я заделаюсь рок-звездой и заживу на широкую ногу, со мной случится то же самое. Надеюсь только, что переживу это с большим достоинством, чем ты.

Удачи тебе, дружище.

Всего наилучшего, Колин.

Примерно то же чувство осталось и после визита Генри: момент славы превратился в поражение, как будто у меня украли уже лежавшую в кармане победу. Я хотел похвастать перед ним своими новыми друзьями, доказать, что достиг по крайней мере чего-то из того, что когда-то наметил, что живу той жизнью, к которой мы все стремились, что мой Лондон близок к тому Лондону, о котором мы мечтали в университете. Но Генри ушел дальше. И когда все завалились в квартиру к Яннису на Олд-Бромптон-роуд — дом со швейцаром, выложенная мрамором ванная, просторная гостиная с огромным П-образным диваном, обтянутым белой кожей, — Генри принялся листать иллюстрированные альбомы. Мы же нюхали кокс, а потом пытались уговорить одну из гречанок показать стриптиз. Девушка разделась до трусиков и наклонилась, зажав между пальцев деликатно подсунутую ей пятидесятифунтовую банкноту, ее большие, тугие груди свесились, отражаясь в стеклянном столике, — и тут Генри поднялся.

— Мне пора, Чарли. Завтра утром надо быть в офисе. Дашь ключи?

Под глазами у него темнели круги, он слегка запинался, но не потому, что был пьян, а потому, что протрезвел. Вид у него был до того печален, что я отвел взгляд от крепких, литых грудей, отсутствие белых полосок на которых говорило о лете, проведенном на яхте с вертолетной площадкой, залитых солнцем бухточках и утреннем купании под не выветрившимся еще ночным кайфом. Я взял Генри за руку, похлопал по спине Янниса, потрепал по волосам Энцо, и мы молча спустились на лифте и вышли на сонную улицу.

Домой ехали на такси. За окном лежал темный, таинственный Сити. Равномерно, с четкостью метронома, мелькали фонари, бубнило что-то радио, а меня давил стыд. Прижавшись лицом к холодному стеклу, я чувствовал глухую пульсацию в висках и ускоряющийся ритм сердца. Я сунул в рот голубую пилюлю, раздавил ее зубами и провалился в темный сон, растянувшийся, как мне показалось, на долгие часы. Такси остановилось у моего дома на Мюнстер-роуд. Генри расплатился с водителем, и мы ввалились в вонючую прихожую с отставшими обоями и разбросанными по полу письмами, адресованными мертвым и выбывшим.

Мы разделись и встали к раковине плечом к плечу — в футболках и трусах, с одной зубной щеткой на двоих, и мне вдруг полегчало. Я даже попытался извиниться, как-то все поправить, но Генри поднял руку: молчи. Улеглись на мою двуспальную кровать. Я отдал Генри пуховое одеяло, а сам накрылся запасным из шкафа. Некоторое время мы лежали молча, глядя в потолок. Генри заговорил первым:

— Ты вовсе не обязан ни за что извиняться. Было весело. Правда. Год назад я посчитал бы за счастье вот так оторваться с твоими замечательными друзьями и… потрясающими девушками. О таком вечере я мог только мечтать: кокс, шампанское, гламур. Но теперь… я будто гораздо старше. Наверно, из-за того, что провожу много времени с родителями, присматриваю за Астрид. Но есть и еще кое-что. Веро выходит замуж, у меня работа… я чувствую, что делаю что-то полезное и значимое. Меня это изменило… изменило полностью. В каком-то отношении я завидую тебе. То, к чему ты стремишься, — наркотики, деньги, девушки — все это достижимо. То, чего хочу я… я даже не знаю, чего хочу. Чего-то глубокого, не скоротечного. Иногда я это нахожу в статьях, которые пишу.