Кровоточащий город - [42]

Что меня беспокоит — беспокоит по-настоящему уже несколько недель, — это то, что однажды ночью, незадолго до того, как она ушла, я позвонил ей. Мне было плохо — перебрал кислоты, вот крыша и поехала. Я лежал на скамейке в парке на Кингс-роуд и умолял ее бросить работу, уехать со мной из города, начать новую жизнь подальше от всего этого обмана, притворства, чванства. По-моему, — не уверен, но так мне показалось, — она задумалась. Я даже решил, что она уже согласна, что я убедил ее уехать. Но только не со мной. Веро сказала, что мы никогда не будем вместе, что у меня есть девушка и что я должен быть счастлив с ней. Я объяснил, что Джо — это так, временное, что я с Джо только до тех пор, пока не смогу быть с ней, с Веро. Тут она расплакалась и положила трубку.

Он говорил это все с несчастным видом, тихим, страдальческим голосом, и я, слушая его, чувствовал, как закипает во мне злость, как стягивает живот и грудь, но потом злость сменилась жалостью, ощущением абсурдности происходящего. Я посмотрел на Генри — он кусал губы, а потом схватил стакан, хотя там уже ничего не осталось. Веро выходила замуж за кого-то другого, и все эти чувства, вся история случившегося и не случившегося были уже не важны. Я добрался до бара, взял еще виски, вернулся, поставил перед Генри стакан и похлопал его по плечу.

— На хер все это, Генри. Уже неважно. У меня ведь и не было с ней ничего особенного. Ничего такого, что могло бы продолжаться. Мы ее забавляли. Да и бардака у нее в голове было больше нашего. Теперь пусть с ней разбирается Марк. Надеюсь, от души надеюсь, что мы все же останемся с ней друзьями. Что все будет проще и яснее. Без каких-то темных желаний и тайных томлений, которые только могут все испортить. Веро — необыкновенная девушка. И мы, когда все вместе, втроем, — просто замечательные.

«Закрываемся, джентльмены, будьте любезны…» — подал голос бармен, и мы с Генри улыбнулись друг другу. Пробившись к стойке, я взял без очереди по последней, а когда возвратился, Генри, порывшись в рюкзаке, достал два бледно-голубых конверта.

— Это пришло на мой адрес. Думаю, у нее нет твоего.

Я вскрыл конверт, узнав мелкий, с наклоном, почерк Веро. Это было приглашение на свадьбу 24 июля, Нёфшатель-ан-Брэ. В правом верхнем углу — мое имя. Не Чарли — Чарлз. На оборотной стороне Веро написала: «Пожалуйста, дорогой, приезжай. Ты мне нужен». Я пожал плечами, Генри улыбнулся, и мы вышли из бара. По Бонд-стрит — мимо золоченых фасадов и темных внутренностей бутиков, мимо закрывшихся ставнями модных ателье Сэвил-роу, мимо грузных швейцаров и изнеженного француза у входа в «Эмбасси», пропускающего гостей по списку приглашенных. В конце очереди я заметил Янниса и Энцо с тремя гречанками необыкновенной красоты.

Что-то жестокое и злое пробудилось во мне в ту ночь. Едва войдя, я наорал на официанта, потребовав найти нам столик в VIP-зале, куда мы поднялись по узкой лестнице позади бара. Три гречанки прошли с нами и тихонько сели, глядя на все большими темными глазами. Я распорядился подать шампанского, представил всем Генри, разбил, доказывая что-то, бокал и, потеряв нить мысли, тяжело свалился на стул.

К столику подходили и другие девочки, некоторые из них оставались, и мы с Энцо и Яннисом несколько раз отлучались в туалет — нюхнуть кокаина, имевшего резкий, металлический привкус. Генри сидел с гречанками и молча наблюдал за нами. Точнее, за мной. Я не видел в его глазах презрения — только печаль и сожаление. И каждый раз, когда я, пытаясь произвести впечатление, заказывал еще шампанского или сигары «Ромео и Джульетта» для всей компании — так что в конце концов наш столик напоминал укрытую туманом вершину, — Генри отодвигался чуть дальше. Когда я, взяв за подбородок одну из гречанок, смачно поцеловал ее в губы, он извинился перед ней. Потом они поднялись и спустились на какое-то время в бар, а когда вернулись, Генри посмотрел на меня с нескрываемой жалостью. Пытаясь кому-то что-то доказать, я оставил на столе открытый бумажник с пачкой двадцаток, но Генри сделал вид, что ничего не заметил, и я украдкой убрал бумажник в карман. Генри тихо разговаривал с одной из гречанок, не принимал участия в наших спорах и не выходил танцевать.

Помню, однажды, на первом году в университете, я пригласил в Эдинбург школьного друга из Уэртинга. Звали его Колин Харрис, и он был одним из немногих, с чьим мнением я считался. Колин играл на гитаре в школьной команде, пробовал писать песни в стиле Ника Дрэйка и показывал их мне поздними вечерами, так что родители стучали в стену. После экзаменов мы вместе махнули на три недели во Францию; погрузились на паром в Ньюхейвене, сели на велосипеды и доехали до самого Бона. Денег было мало, и уходили они в основном на вино, ночевали мы в палатке, в чистом поле или у реки, просыпаясь по утрам, когда солнце уже жарило вовсю, купались, а потом разворачивали карту и планировали, куда отправиться дальше. Спокойный, умный, рассудительный, Колин был отличным спутником.

Я встретил его на вокзале. В Эдинбург он приехал ночным поездом и из вагона вышел усталый и растерянный. Колесико чемодана сломалось, и Колину пришлось тащить его за собой. На нем была поношенная футболка и джинсы, тесноватые и со слишком высокой талией, и я даже смутился, представив, как он встретится с Веро, Генри и другими моими друзьями, обществом которых я уже дорожил. Мы провели день в пабе — выпивали, развлекались игрой в дартс, — но промежутки между выпивкой и игрой заполняли с трудом. Колин поступил в университет Брайтона с желанием изучать музыку, но ушел уже через три недели: строгие рамки курса исключали всякую креативность. Теперь он гастролировал с прежней группой, выступая в убогих пабах захолустных городишек.