Кровавый удар - [42]

Если только непристойные фотографии не объявятся.

Непристойные фотографии у Нади Вуорайнен. Она эстонка, как и Ребейн. Возможно, она их уничтожит, заботясь о его семье. Столь же вероятно, что "Хэрродс" в один прекрасный день откроет филиал на Марсе.

Я отправился на корму. Там я обычно стоял, держась за бакштаг, согнув колени, чтобы приноровиться к морской качке.

Дин приплелся за мной следом.

— Это все правда, — сказал он.

— Не верю, — ответил я.

— Вот увидишь.

Я не ответил. Половые извращения Дикки — его личное дело. Человека в его положении вряд ли обрадовало бы публичное разоблачение его связи с наемными партнерами и мелкими торговцами, наркотиками. Я мог понять, почему он распространяет слухи. Но не мог поверить, что он способен на хладнокровное убийство.

— Ну ладно, — сказал Дин. — Подожди до следующей пьянки. Он там будет.

— Ты уверен?

— Он всегда ходит, — ответил Дин. — Завтра вечером как раз сборище в Саутгемптоне.

— Там будет и тип, которого ты хотел повидать? — спросил я.

— Ну да.

Он спустился вниз. Я сменил Чарли у руля. "Лисица" шла чисто и твердо, как паровоз по рельсам, ее бушприт врезался в темноту моря, где вдалеке еле виднелся огонек Партленд-Билл.

Я спросил:

— Что ты знаешь о Дикки Уилсоне?

Чарли ответил:

— Друг власть имущих. Покровитель и благодетель "Молодежной компании".

— А в личном плане?

Я увидел, как он пожал узкими плечами при свете заходящей луны.

— У него нет личной жизни. Он обручен со своей работой. А что?

Я знал Чарли двадцать лет. Мы познакомились во время парусной регаты. Именно он рассказал мне о доме в Филмер-Каноникорум, в пяти милях от побережья, который купила моя мать, приехав из Норфолка и выйдя замуж за Джорджа.

Чарли знал больше секретов, чем все семейные поверенные, вместе взятые, и лучше хранил их. Я спросил:

— Ты бы поверил, что он регулярно посещает гомосексуалистские оргии?

Чарли скосил глаза на переднюю шкаторину грота "Лисицы" и на шесть дюймов ослабил шкот. Он сказал:

— А почему бы и нет?

— И что его шантажируют?

Он ослабил шкот еще на три дюйма. Нос "Лисицы" разрезал накатившую волну на две лоснистые половинки.

— А их почти всегда шантажируют. С чего ты это взял?

— Его за этим сфотографировали.

— Туфта, — не поверил Чарли. Мы помолчали. — Если это тебе сказал Дин, не верь ни единому слову. Он хороший парень. Но пьян в доску и врун.

Он был прав.

— Оставался бы ты гонщиком, — сказал Чарли. — Эти тренировки молодежи — сплошная политика. Если передумаешь, звякни нам.

"Лисица" шла чисто и твердо. А я неожиданно подумал об отце. Мне было, наверное, лет восемь. Еще до того, как я уехал в школу, до того, как его образ начал исчезать из моей памяти. Тогда он подолгу бывал дома. Недалеко от болота у него был сарай, где он делал деревянные лодки, очень медленно, для всех желающих. Матери сарай не нравился. Насколько она понимала, делать лодки — это физический труд, а физический труд существует для... в общем, для людей физического труда.

Кристофер был с ней согласен. В то время ему хотелось в подражание матери писать музыкальные комедии и участвовать в скачках. Дома бренчало пианино, и топтался под скребницей пони. В темном, пахнущем резиной сарае я сидел в углу, строгал ненужный кусок дерева и смотрел, как отец неторопливо снимает с досок стружку за стружкой.

Деревянные лодки уходили в историю, так же как канаты из натурального волокна и морские узлы, которые мы вязали. Конечно же, он не зарабатывал этим на жизнь. Но, глядя на него, слушая его краткие распоряжения, я получил некоторые знания о судостроении, об основах парусного мореходства, о сложном механизме канатов, на которых держались паруса и рангоуты во времена парусников.

Лучше всего из тех времен мне запомнился один случай, когда мы плыли на тяжелом ялике, который он держал на причале Бернхем-Овери. Отец стоял у руля, его борода, тогда еще черная, развевалась на холодном восточном ветру. Это была гонка, и мы шли впереди. Если мой отец участвовал в гонках, он обычно побеждал. Вода за транцем[9] была коричневая, она так и вскипала водоворотами в кильватере ялика. За нами впритык шла лодка, принадлежавшая Джеку Лябушеру. Если у моего отца и был друг, то это Джек. В жаркие дни длинного, засушливого норфолкского лета я иногда видел, как они сидят на скамейке около "Лорда Нельсона" с кружками в руках и молча смотрят на дорогу.

Мне, восьмилетнему, это казалось ужасной скукой. Но спору нет, общество друг друга им нравилось.

Отец оглянулся на Джека через плечо, обтянутое синей шерстяной фуфайкой.

— Негодяй, — сказал он.

Я подумал, что нехорошо говорить так о своем друге.

— Давай-ка ему покажем, — предложил он и отбросил румпель.

Я увидел лицо Джека, багровое от напряжения, когда мы пронеслись наперерез его бушприту. Я услышал, как он выругался, а ветер со свистом вышел из его парусов, когда он попытался обойти нас.

Отец повернулся ко мне лицом. Его большие белые зубы обнажились в улыбке, нос у него был крючковатый, как у хищной птицы.

— Вот так-то, — сказал он. — Обскакивай мерзавцев, прежде чем они обскачут тебя.

Это был один из немногих советов, полученных мной от отца. Вскоре после этого меня отправили в школу. Через год или два он оставил сарай и ушел в плавание.