Кровавый триптих - [49]

— Принято. Тогда перейдем к более традиционному предмету. Мотив убийства.

— Давайте для начала включим свет. А то я вас уже и не вижу.

Он был прав. Уже стемнело.

— Это не праздное любопытство, — пояснил я, щелкнув выключателем. Мистер Уитни нанял меня разобраться в убийстве Кингсли.

— Уитни? — Магическое имя! Он постарался скрыть свое изумление, но не смог.

— Ладно, мистер Дворак, в интересах дела начните вы первый.

— Хорошо, сэр. Первым я назову вам Виктора Барри, достойного джентльмена, для которого, впрочем, смерть Кингсли открывала дорогу к занятию должности, на которую он давно уже метил.

Я захлопал.

— Браво! А я назову вам Риту Кингсли. У неё роман с Виктором, она ненавидела Пола. И после смерти Пола ей тоже открывается дорога к браку с Виктором.

Он явно опешил. И нервно затянулся сигаретой.

— А вы и впрямь поработали. Снимаю шляпу, сэр.

— Ваша очередь.

— Марсия. Пол отплатил Рите за её нелюбовь вдвойне. Он застраховал свою жизнь, кажется, на пятьдесят тысяч, и оформил страховку в пользу Марсии, а не Риты. Как, по вашему, есть тут мотив?

— Пожалуй, да. Итак, три члена семьи имели прямую выгоду в результате смерти Пола Кингсли. А что скажете о четвертом?

Он щелкнул каблуками и с улыбкой отвесил поклон.

— Обаятельный джентльмен, ученый, занимающийся исключительно важными исследованиями и абсолютно равнодушный к смерти или жизни соседа по дому, которого он считает велеречивым, ультрасовременным занудой.

— Вы его не любили?

— Мягко говоря. Но моя антипатия не была столь сильной, чтобы я желал его смерти, если вам хочется знать именно это.

— А как вы вообще оказались в этом доме?

— Очень просто. Барри получил в наследство большой многокомнатный дом, а доходов у Барри с гулькин нос — только жалование, которое он получает за работу в газете. Туда въехали Пол с Ритой — это было давно — они стали платить ему колоссальную ренту. Потом, когда Марсия вернулась из Оук-Риджа, она тоже поселилась там за, спешу добавить, весьма приличную плату. Я работал в Монмуте. Марсия вошла в мою группу и она настояла, чтобы я пожертвовал роскошью гостиничного номера ради более уютной комнаты в городском доме. — Он усмехнулся. — Я снимаю у них тоже за немалые деньги.

— Спасибо за откровенность, мистер Дворак.

— Не стоит благодарности. А теперь позвольте вам задать практический вопрос?

— Слушаю.

— Кто из нас двоих все-таки остается?

— Ну, это просто! — Я пошел к двери. — Будем соблюдать протокол. Вы все ещё занимаете место во главе стола. Поцелуйте её за меня.

— Извините. Я её поцелую за себя.

IX

Потеплело. На небе высыпали звезды. Мне хотелось спать и подышать свежим воздухом. и я не мог решить, в чем нуждаюсь больше. Поэтому я пошел по улице. Прошагал я много, мысленно перебирая все события дня. И очень скоро я очутился перед театром «Уэбстер» и с удовольствием стал разглядывать на афише портрет Эдвины Грейсон во весь рост. Внизу была приклеена табличка «Билеты проданы». Надо же, представления были рассчитаны на двадцать недель, они уже отыграли три недели и все равно каждый вечер аншлаг. Эдвина Грейсон. Ценой нашего знакомства было убийство, нет два убийства, а я-то корчил из себя труднодоступного… Я передернул плечами. Нет, определенно, когда я работаю, у меня начинаются нелады с сообразилкой. Я пошел на угол, сел в такси и попросил отвезти меня домой. Расплатившись с шофером и перекинувшись шуткой с швейцаром, я поднялся на лифте, открыл дверь, зажег свет и увидел Гарри Страма, развалившегося на моем диване.

— Руки за голову! Хреновый у тебя замок. Ребенок может его вскрыть.

Я положил ладони на затылок.

— Все замки хреновые. Я знал одного мужика, который наставил у себя железные двери, да все равно ему всадили две пули в башку.

Гарри Страм. Высоченный и худющий, он сидел на низком диване и колени его торчали вверх, а локти покоились на торчащих коленях, и в руках он держал тупорылый револьвер 38-го калибра. Он спокойно и даже небрежно держал револьвер обеими изящными белыми руками, да и вообще он был спокойный парень с лицом зловещим, как у каменного идола, и белым, как у прокаженного, но все же смазливым, надо признать. Глубоко запавшие черные глаза, прямые черные брови над ними, впалые щеки, тонкий большой рот, точно шрам, и торчащий вперед подбородок. Гарри Страм в безукоризненно пошитом черном костюме, ослепительно белой рубашке, узком желтом галстуке, начищенных до блеска черных штиблетах и узких черных носках. Гарри Страм, худой и длинный, с револьвером в белых руках, казавшимся продолжением его тела, — этакий сапфир, сияющий на розовом сафьяне.

— Ты мусор, — у него была манера тихо, убаюкивающе говорить одними губами, а лицо при этом оставалось неподвижным как камень, а глаза пустыми. — Ты уже труп. Обрубок. Дуршлаг.

Гарри Страм. С револьвером. Нет револьвера — нет и Гарри Страма.

— Полегче, Гарри-дружок. Ты ошибся дверью.

— Может быть. Но я так не считаю. Ты с пушкой?

— Да.

— Честный малый. Люблю честных. Ценю. Я тебе сделаю хорошо. Не больно. Ты же знаешь Гарри. Гарри многих угрохал. Гарри может сделать больно. А тебе больно не будет. Я люблю честных ребят.