Кровавый передел - [26]

— Ох, мама-мама…

Так мы и сидели, родные, на крыльце, пока не пришли сумерки, а вместе с ними девушка. Я её не сразу узнал. Это была Аня. Она состарила личико макияжем и превратилась в семнадцатилетнюю даму света деревни Смородино. Хотя была, признаться, весьма симпатична. Только теперь я понял местных малолетних кавалеров — за такую красотку можно и пострадать лицом. Я крякнул и выразительно посмотрел на маму, которая сделала вид, что ничего не происходит.

— Ну, как я вам? — покрутилась девочка в полубальном платье. И наступила на поросенка; тот возмущенно завизжал, как недорезанный. И смех и грех.

— Ваньке не нравится, а Саньке нравится, — засмеялся я. — Поехали, красавица, кататься. С ветерком прокачу!..

Я попрощался с мамой. Она не плакала, мужественная женщина, понимала: слезы — водица; только украдкой перекрестила меня, атеиста по убеждению. И мы поехали с девочкой Аней по пыльной, разбитой тракторами дороге. Автостарушка стонала на ухабах, а мы на сиденьях прыгали, как на батуте. Действительно, две беды у нас: дураки и дороги.

— А вы когда вернетесь? — спросила девочка.

— Ой, Анечка, этого никто не знает. Даже я, — отвечал.

— Жаль, — вздохнула. — А вы мне симпатичны…

— Спасибо, — хмыкнул я. — Ты мне тоже… симпатична, м-да.

— Я буду вас ждать.

— Милое создание, лучше не надо, — засмеялся я, но смех мой был горек. — Посмотри, я уже старый…

Она посмотрела, повела плечиком, оценивающе цокнула:

— Нет, ничего еще… В порядке…

— Ой, отшлепаю, — погрозился я. И увидел в сумерках слабую иллюминацию. — Кажется, клуб?

— Да, — ответила. И спросила: — А можно, я вас поцелую на прощание? В щечку?

— Можно, — сдался я. Но заметил: — Ох, Анька, маленький ты провокатор…

— Положено, — отшутилась. — Я женщина в цвете лет…

Я притормозил машину у деревянного, средней разрушенности клуба. В световом пятачке топтались юные кавалеры; курили и смачно плевались, как мужики на сельхозработах. Наш приезд не остался без внимания скучающей публики. Как говорят поэты, все взоры обратились к горизонту.

— Ну? — сказала моя пассажирка.

— Что? — не понял я.

— А поцелуй?

— Ах, да! Пожалуйста, — и, как последний дурак, подставил небритую щеку.

— Прощай, родной! — И девушка неожиданно, точно вампир, впилась в мои пыльные губы. Я опешил до такой степени… М-да… Я побрыкался и сдался на милость победителю… Было такое впечатление, что я целуюсь с милым, горьковато-шальным, уходящим днем… М-да… Что же потом?..

Девочка-девушка выпорхнула из автомобиля, послала мне легкий, воздушный поцелуй и независимой, вихляющей походкой отправилась к местным ковбоям, которые забыли дымить и плеваться, а стояли, как мужики на сельхозработах.

Мне ничего не оставалось, как нажать на акселератор и стартовать в сиреневые сумерки. М-да, у нас две беды: дороги и дураки. Дороги, правда, можно отремонтировать. А как быть с дураками? Вероятно, я в глазах девушки выглядел окончательным кретином. А что я мог? Детей и зверей, повторюсь, я не обижаю. Пусть подрастет, ромашечка, а там посмотрим… И я загадываю: если вернусь с передряги живым, женюсь! А почему бы и нет?.. Вернусь лет через пять. Это в лучшем случае. И тогда, пожалуйста, к венцу… Но, боюсь, я обречен. И с этим обстоятельством надо считаться…

Автостарушка, съехав на скоростную трассу, обрела второе дыхание; мчалась со злой напористостью и убежденностью. Я тоже вновь обретал боевой дух. Весь летний, сказочный мир, все чудеса, в нем происходящие, оставались за спиной, таяли в ночном пространстве. Из мира, где не было теней, я ехал в мир теней. По долгу своему и убеждению. И не будем больше об этом.

И последнее: где же алмаз? Вполне закономерный вопрос. Алмазы на дороге не валяются, их надо беречь, как воду, газ и электричество. Поначалу я хотел упрятать птичку Феникс в свою секретную лежку, однако оттуда птаха могла вылететь. Не по своей воле. Тогда где же он, хрустально-кристальный? Помните, я плескался, как утка, у колодца? Я тот человек, который ничего не делает просто так. Надеюсь, я выразился вполне определенно?

Что же дальше?

Город встречал мелким, клейким дождиком. Хорошая погода для убийств… И время для убийств удобное: между восьмью и девятью часами. По Гринвичу (это я шучу). Нервничаю и поэтому позволяю себе подобное.

Дождь усиливался — за боковым стеклом мелькнул освещенный прожекторами памятник Поэту-глашатаю, лучшему другу чекистов. Потом мелькнул ещё один памятник. Бронзовый курчавый Поэт с понурой обреченностью смотрел вниз на суетливых и мелких соотечественников. И наконец я увидел третий памятник. Лучшему другу поэтов и всего остального населения. Первый чекист железно и строго смотрел в ночь.

Я припарковал машину у проходного двора. Я находился в центре города, но и здесь встречаются места, где не ступала нога человека. Трусцой пробежал к нежилому строению. По разваливающимся лестницам добрался до чердака. Было мертво, сухо и пыльно. Я нашел бойницу слухового окна; из него открывался прекрасный вид на площадь, на памятник, на здание. В учреждении светились окна — трудовой напряженный день продолжался. Я знал, что мои коллеги любят работать до изнеможения. Своих же подследственных.