Кровавый отпуск - [3]

Про свою бывшую семейную жизнь Николай не распространялся. Только отметил, что детей у него нет, а инициатором распада семьи являлась жена, не на шутку увлекшаяся каким-то коммерсантом из Риги. Самохин не стал мешать бывшей супруге по новой устраивать личную жизнь и, как только приперло, гордо отодвинулся в сторону, освободив жилплощадь и перебравшись в ободранную многокомнатную коммуналку на окраине Пушкина. И вот теперь мотается ежедневно на службу в Питер. Туда и обратно — два с половиной часа на дорогу, если не на машине. Но все равно переводиться к себе на родину он не намерен. Прирос корнями, — какие могут быть Пялицы!..

Мы до утра просидели в «крутом ночном клубе», хотя ничего крутого я в нем не заметила. Зато вкусно поели, сладко попили, посмотрели фэт-шоу и шоу сексуальных меньшинств. Ближе к утру Самохин не выдержал избранной линии джентльменского поведения и все же позадавал мне вопросы. Так сказать, на личные темы… Чем живу? Что имею в планах на будущее? И не удастся ли ему каким-то макаром втиснуться в эти планы?

Я отвечала односложно и не вдаваясь в подробности, при этом ни словом не упомянула о своем любимом Антоше. Почему так сделала — без понятия. Должно быть, к этому времени я была уже немного пьяна и забавлялась, выделяя своему ухажеру полуавансы и полунамеки. А он навострил уши и пускал обильные слюни, словно бульдог, неожиданно обнаруживший брошенный кем-то кусок колбасы.

В общем, когда мы возвращались в Пушкин, Самохин уже во всю глотку распевал о любви и даже не держал в голове варианта, что будет сегодня ночевать не со мной. Но я его обломала. Сказала:

— Об этом не может быть никаких разговоров! — И лишь позволила Николаю неуклюже ткнуться усами мне в щеку. Помахала на прощание ручкой: — Пока. Звони, если хочешь. — И упорхнула домой, оставив его сокрушенно сидеть во взятой напрокат у сослуживца «мазде».

После этого он пропал на целых пять дней.

Пропал и пропал… Не велика потеря. Самым естественным было бы вышвырнуть его из головы, но это-то, как ни странно, как раз и не получалось. Самохин легкой пыльцой осел в моей памяти. Эта пыльца иногда поднималась почти невесомым облачком, и я начинала предаваться тягостным размышлениям, благо свободного времени у меня для этого было достаточно.

«Вот ведь рыжая задница! — корила себя. — Взяла и покрутила хвостом перед носом несчастного, брошенного женой мужичка. Пробудила в нем несбыточные надежды, а потом взяла и…»

«Что „и“? — тут же спрашивала саму себя. — Как положено, попрощалась, поблагодарила за поход в ночной клуб, позволила поцеловать себя в щечку. А что, ложиться под него в первый же вечер? Ну уж нет! Дудки! Ни в первый, ни во второй, ни в десятый, ни в сотый. Каким бы он ни был там несчастным и брошенным. Еще не хватает делать это из чувства товарищества! И жалости!.. А если господин Самохин изволил обидеться на меня за то, что не пригласила к себе, то он, извините, осел. И нам с ним не по пути!

Хотя в любом варианте не по пути».

Но он был иного мнения. И на шестой день обложил мою крепость фашинами и начал планомерную осаду. Слава Богу, пока лишь осаду, не штурм. Впрочем, до штурма уже оставалось недолго…

Итак, на шестой день, Самохин скромненько звякнул в дверь моей квартиры и, стоило мне глянуть в глазок, расплылся в счастливой улыбке олигофрена. К круглому пивному животику он бережно прижимал внушительный букет красных роз, который, если за него расплачиваться сполна, потянул бы на месячную зарплату врача или учителя. Вот только, я сомневаюсь, что Николаю он стоил каких-нибудь денег. Мент как-никак…

— Привет! — радостно пошевелил он усами, когда я открыла дверь, и, разве что не встав на одно колено, торжественно протянул мне цветы. Он умел порой казаться истинным рыцарем, этот Самохин. — Ничего, что я без звонка? Не спутал тебе твои планы? Если что, ты только скажи, и я отвалю…

— Да нет, все равно я бездельничаю. И даже рада, что ты зашел, — выдала я дежурную фразу. А следом еще одну, уткнувшись носом в букет. — О Боже, какая прелесть! — При всем при том, что из цветов я, порождение Сатаны, любила лишь кактусы. — Чего стоишь? Разувайся и проходи. Сейчас будем пить чай.

Весь вечер Николай вел себя, как пай-мальчик, и единственным, что я с неприязнью отметила в его поведении, были жадные оценивающие взгляды, которыми он пожирал глазами обстановку моей квартиры, мой компьютер, мой плазменный телевизор… И прагматично оценивал, сколько же за мной может оказаться приданого.

А может быть, я это только придумала. Впрочем, как бы то ни было, мне были до фонаря завидущие взгляды всяких там неустроенных в жизни Самохиных. Которым не светит вообще ничего в этой квартире…

«Надо все-таки поговорить с ним об этом, расставить все точки над i», — подумала я уже, наверное, в сотый раз, когда ровно в полночь Самохин, на прощание робко вякнув: «А может, я все же останусь?», был решительно выдворен вон. Но не сказала ни слова ни об Антоне, ни о том, что беременна, ни на следующий вечер, когда Николай приперся ко мне с огромным тортом, ни через день, когда он пригласил меня на концерт в «Юбилейный». А надо было сказать. И резко прервать эти дурацкие ухаживания совершенно несимпатичного мне мужика. Даже возместить ему все расходы — на тортики, там, на цветочки и на билетики, И не было бы тогда, возмож- но, того Геморроя, который он мне учинил. Геморроя, который пишется с большой буквы. Геморроя, который лечится не свечами и не таблетками…