Кровавый остров - [127]

Он изучил результат моих трудов в зеркале и объявил его достойно исполненным.

– Поискать мне цирюльника в Венеции? – вопросил монстролог вслух, пропуская между пальцев отросшие до плеч кудри. Затем он пожал плечами. – Не стоит торопиться, правда?

Когда мы прибыли в Венецию, давно уже пробило девять часов вечера. Темные воды каналов сверкали, как бриллиантовые ожерелья, и воздух был влажен от собирающегося дождя. Я узнал в посетителях клуба тех же людей, что и не одну неделю назад, словно они и не уходили, словно время в Венеции застыло.

Может, так оно и было на самом деле. Доктор заказал выпить тому же коротышке-официанту с лицом бассет-хаунда, Бартоломео вышел и уселся за пианино в знакомых черном сюртуке и насквозь пропотевшей белой сорочке; дверь у сцены отворилась, и появилась Вероника Соранцо в вылинявшем алом платье, таком же, как то, что она отдала моему наставнику. Бартоломео энергично играл, Вероника отвратительно пела, а Пеллинор смотрел в восхищении. В конце песни она подошла к нашему столику, поприветствовала его пощечиной по свежевыбритой щеке, обругала bastardo[154] и idiota[155], и Бартоломео рассмеялся со сцены.

– Ты так и не ответила на мою телеграмму, – сказал ей доктор.

– А на сколько моих писем не ответил ты? – парировала она.

– Я думал, что ты умерла.

– Я боялась, что ты жив.

– Имей терпение.

Вероника против воли рассмеялась.

– Чего тебе нужно, Пеллинор? – спросила она. – За каким чудищем ты на сей раз гоняешься?

Он прошептал ей что-то на ухо. Я заметил, как Вероника вспыхнула под толстым слоем грима.

– Но почему, Пеллинор? – спросила она.

– А почему бы и нет? – со смехом парировал Уортроп. – Пока я здесь – и пока ты здесь – но, что самое важное, пока мы оба еще в состоянии!

Монстролог подхватил ее в объятия. Бартоломео понял и начал играть вальс. Клиенты, сидевшие за столиками, пили и не обращали внимания. Бартоломео тоже не смотрел; он был поглощен музыкой. Я был единственный, кто смотрел, как они танцуют в дымном желтом свете, пока снаружи дождь целовал брусчатку Калле де Каноника. Были женщина в красном, и одинокий мужчина, что танцевал с ней, и мальчик, что смотрел на них, как и они, одинок.

Мир велик, и очень просто позабыть, насколько мы малы. Время пожирает нас, как звездная гниль. Монстролог полагал, что эта миссия принесет ему бессмертие: триумф, что переживет его краткий выход на сцену жизни. Он ошибался. Пеллинор Уортроп канет в Лету, его благородный труд не найдет признания, его жертва останется в тени деяний менее значительных людей. Он мог бы купаться в отчаянии, грызть сухие кости горечи и раскаяния.

Вместо этого он приехал в Венецию, и он танцевал.

Мы все охотники. Мы все, каждый из нас, монстрологи. И Пеллинор Уортроп был лучшим из нас, потому что нашел в себе мужество обернуться и взглянуть в лицо самому ужасному чудовищу из всех.

Эпилог

Тем утром, закончив читать десятый томик, я позвонил своему другу: директору учреждения, в котором Уилл Генри завершил свои сто тридцать с лишним лет на Земле.

– У него не хватало пальца на левой руке? – уточнил я и затаил дыхание.

– Ну да, не хватало, указательного, – ответил директор. – Ты что, выяснил, почему?

Я хотел было сказать «да». Затем я подумал, что ответ этот слегка лукав. Как в очень многом в этих дневниках, тут были факты – а рядом были объяснения Уиллом Генри этих фактов, похожие на историю магнификума, приписывавшую косвенные доказательства существования монстра монстру, которого не существовало; феномен, по чести заслуживавший названия Недомыслия Уортропа.

– Он про это писал, – сказал я и сообщил, что только что дочитал десятую тетрадь.

– Еще знаменитости? – осведомился он. Эту особенность дневников он находил наиболее занимательной.

– Президент Мак-Кинли; Артур Конан-Дойль, создатель Шерлока Холмса; и Артюр Рембо.

– Рембо? Никогда о таком не слышал.

– Это был французский поэт того времени. Все еще считается довольно значимым. Я где-то читал, что его работы повлияли на Боба Дилана.

– А что, Боба Дилана Уилл Генри тоже знавал?

Я рассмеялся.

– Ну, дневники я еще не дочитал. Может быть.

– Что-нибудь новенькое про Лили?

Новенькое имелось. Я нашел в обернской газете репортаж о пожаре 1952 года, уничтожившем дом Уилла и Лили. Я также заполучил копию некролога Лили, напечатанного за два года до пожара. Лиллиан Бейтс Генри родилась в городе Нью-Йорк. Она была дочерью Натаниэля Бейтса, видного инвестиционного банкира, и Эмили Бейтс, влиятельной фигуры в суфражистском движении рубежа веков. Лиллиан состояла в советах нескольких благотворительных организаций, посвятив свою жизнь, утверждала статья, служению ближним. Ее пережили племянницы и племянники со стороны брата Реджинальда, а также ее возлюбленный супруг на протяжении тридцати восьми лет, Уильям Дж. Генри.

– Тридцать восемь лет, – проговорил директор. – Это значит, что они должны были пожениться в…

– В тысяча девятьсот двенадцатом, – закончил за него я. – В тысяча девятьсот двенадцатом Уортропу было бы пятьдесят девять лет.

– Уортропу?

– Если этот Уортроп вообще когда-либо жил на свете. Если жил, то к девятьсот двенадцатому он был уже мертв.