Кровавый остров - [126]

Я вскинул винтовку Кернса. За моей спиной монстролог издал негромкий протестующий возглас, вытянул руку и заставил меня опустить ствол.

Дитя Тифея вскинуло тяжелую голову, и его рот скривился в рыке мучительной ярости. Слюна-пуидресер с крапинками крови блестела на утреннем солнце. Шатаясь, оно двинулось к нам, слишком слабое, чтобы бежать, и оступилось. Оно упало. Судорогой могучих плеч чудовище оттолкнулось от каменистой почвы. Слезы из пуидресера лились по его иссохшему лицу, свет пронзал полупрозрачную плоть, и я ясно видел сквозь нее до самых его костей. Чудище встало, покачнулось, упало снова. Голова откинулась назад; черные глаза встретили безоблачное небо и изошли слезами.

– «А станешь искать упавшую звезду, – сказал монстролог, – так найдешь лишь смердящий студень, что, пролетая над горизонтом, на миг принял чарующее обличье».

Слезы жалости сверкали в его глазах. Оба они плакали – чудовище и человек, упавшая звезда и тот, кто ее искал.

«И когда я сойду на берег Кровавого Острова, чтобы водрузить флаг завоевателя, когда покорю вершину бездны и найду то, чего мы все и страшимся, и жаждем, когда обернусь взглянуть в лицо Безликому, чье лицо я увижу?»

Человек опустил ружье до уровня глаз чудовища.

Мы нашли Гишуб таким же, каким оставили: всеми покинутым городом мертвых. Прежде, чем жизнь вернется сюда, должны были пройти годы. Павших сожгут, их пепел вернут в землю, из которой они некогда вышли, дома опустошат и очистят, и новое поколение выйдет в море за жатвой. Жизнь вернется. Она всегда возвращается.

Мы ждали Аваале. Я не сомневался, что он вернется. Все имена что-то да значат, сказал он мне. Мы сидели в удлиняющейся тени «драконьей крови», и солнце, жирея, клонилось к горизонту, а в воздухе был разлит золотой свет. Его лучи плясали на листьях, тихо поющих над моей головой. Я глядел вниз, на море, и видел, как на краю мира балансирует корабль о тысяче парусов. Мой отец нашел способ исполнить свое обещание – через невероятнейшего из людей.

Рука этого человека обняла меня за плечи, и он проговорил мне на ухо:

– Я никогда больше тебя не оставлю, Уилл Генри. Я никогда тебя не брошу. Пока я жив, я буду за тобой присматривать. Как ты вывел меня из тьмы, так и я уберегу тебя от нее. И если прибой захлестнет меня, я подниму тебя на плечах; я не допущу, чтобы ты утонул.

То был миг его триумфа. Миг, когда он обернулся, чтобы взглянуть в лицо тому, чего все мы страшимся – и все мы ищем.

Я почти слышал его – флаг победителя, хлопающий на легком морском ветру.

В сумерках мы спустились на берег. «Дагмара» стояла на якоре между мокрым песком и горизонтом, а от нее прилив мчал шлюпку, чтобы отвезти нас домой.

– Аваале? – произнес я.

– Он может и не приехать, Уилл, – сказал доктор. – Кернс мог оказаться прав.

Я подумал о человеке, высившемся, как колосс в падшем мире, баюкавшем на руках ребенка, говорящем голосом, подобным грому: «Милосердие – это не наивно. Цепляться за последнюю надежду – не сумасшествие и не глупость. Это – сама суть человечности».

– Нет, – сказал я. – Правы оказались вы, доктор.

Я показал на восток, где по линии прибоя вышагивал босоногий человек, великан, чья темная кожа сияла в последних лучах угасающего солнца. Даже издалека я видел его широкую улыбку. Я знал, что означала эта улыбка. И он, жестокий пират, на чьем сердце больше не лежало бремени, поднял руку и помахал нам с ребяческой радостью.

От Сокотры до Адена, и потом от Адена до Порт-Саида, где Фадиль сдержал обещание, задав пир из фасиха и кюфты и представив меня своим дочерям-двойняшкам, Астарте и Дендере. Он сообщил им, что выйти за Офоиса, подопечного Михоса – стража горизонта, не худшее, что они могут сделать. Возможно, я покинул Порт-Саид помолвленным с одной из них; я не уверен.

Перед тем, как сесть на пароход до Бриндизи, Уортроп отбил в Нью-Йорк телеграмму:

«МАГНИФИКУМ НАШ ТЧК»

– Магнификум наш? – повторил я. Я испугался, что мой наставник утратил рассудок.

– Ну, он точно не у русских! – с улыбкой сказал монстролог. – Мы «вырвали клыки» ужасному чудищу, – он похлопал по своему чемоданчику. – Надеюсь, ты способен оценить иронию этого, Уилл Генри. Здоровая ироничность – лучший способ остаться в своем уме в мире, который чаще всего безумен; настойчиво ее рекомендую. Но все равно нас не встретят как героев, не будет ни наград, ни парадов в нашу честь. Победа над Тифеем останется невоспетой. Провал для Пеллинора Уортропа. Триумф для монстрологии, – затем он поправил себя, – нет. Для человечества.

Через Средиземное море мы добрались в Бриндизи, где сели в поезд до Венеции. Доктор послал меня с особым поручением, которое оказалось весьма непростым для тринадцатилетнего мальчика. «Даже не думай насчет пассажиров первого класса. Ступай сразу в третий. Богатство створаживает молоко человеческой доброты, Уилл Генри». В итоге я сумел одолжить искомый предмет у индуса, эмигрировавшего из Бомбея.

– Вообще-то я не суеверен, но это может принести мне удачу, – признался Уортроп, усаживаясь. Он ослабил воротник сорочки и вздернул подбородок. И не спускал глаз с бритвы, блестевшей у меня в руке. – А теперь аккуратно. Если ты меня порежешь, я очень рассержусь и отправлю тебя в постель без ужина.