Кровавый навет (Странная история дела Бейлиса) - [2]

Но недели стали растягиваться в месяцы, изыскания мои становились все тщательнее, все глубже; в перспективе пяти десятилетий старые воспоминания приобретали новый смысл, исследование все больше превращалось в навязчивую идею, и вот в результате я предлагаю вниманию читателей эту книгу.

Я учился в английском университете, но мое свободное время посвящал разного рода попыткам улучшения условий человеческой жизни, когда в 1913 г., служащий киевского кирпичного завода, Мендель Бейлис, был предан суду по обвинению в убийстве христианского мальчика, с целью употребления его крови по ритуалу, будто бы предписанному еврейской религией.

Я живо припоминаю сначала недоверие к этому невероятному обвинению, а затем охватившее нас возмущение этим дерзким вызовом, брошенным в лицо просвещенному 20-му веку.

Больше всего вспоминается тревога в ожидании судебного решения. Эти всколыхнувшиеся чувства моего былого "участия" в деле Бейлиса оказались настолько сильны, что я позволил себе в нескольких местах этого исторического отчета внести личную ноту.

(4)

2.

Легенда об употреблении евреями христианской крови, следуя ритуалу их религии, родилась еще в средние века, примерно во времена первых крестовых походов; но уже тогда это было повторением, с некоторыми изменениями, обвинения, брошенного римлянами первым христианам. Молодой Вильям из Норвича (1144 г.) был первой известной нам жертвой этого навета; впоследствии этот навет, как дремавшая в разные столетия чума, периодически появлялся, то тут то там.

Некоторые главы католической церкви, четверо из них,* осудили навет как греховную клевету. Ни один папа, даже из числа тех, кто отличался особой суровостью по отношению к евреям, никогда не подтвердил его. Тем не менее, обвинения в ритуальных убийствах повторялись вплоть до нашего времени; и каждое новое обвинение приносило с собой сначала угрозы, а потом и действительные грабежи и убийства.

19-ый век особенно изобиловал такими эпизодами - наиболее знамениты из них имевшие место в Дамаске (1860 г.), в Саратове в 1857г., и в Тисса-Эзлар (в Венгрии) в 1882 г.

В 20-ом веке, еще до дела Бейлиса, было дело еврейского цирюльника Блондеса, в Вильно. Но оно привлекло к себе мало внимания за пределами России.

В каждом отдельном случае, независимо от степени известности, которую они приобретали, эти дела оставались в руках местных властей, в провинции; вот почему нас так поразило и напугало, когда стало очевидным, что ответственность за дело Бейлиса несет центральное царское правительство.

Правда, Россия того времени была оплотом неограниченной монархии и реакции; но все-таки, она принадлежала, если и не вполне, 20-му веку; она имела своих послов в каждом цивилизованном государстве, своих союзников и свои торговые договоры. И мы считали, что этой России присуще "должное уважение к человеческому мнению".

В России царствовал официальный государственный антисемитизм, были еврейские погромы, хотя правительство тщетно пыталось отрицать свою ответственность за них. Но это новое кровавое пугало, которым высший государственный орган (5) устрашает суеверный народ, и которое должны теперь защищать русские дипломатические представители в западных странах, что могло оно означать?

Мы ведь также знали, что Россия - не только тьма и деспотизм, что она нам дала Достоевского, Тургенева, Горького, Менделеева и Лобачевского; и прежде всего - Толстого, одного из величайших мыслителей-моралистов всех веков.

Несмотря на нелепую цензуру, печать в России была преимущественно либеральной, судебная система, по крайней мере в теории, казалась одной из лучших в Европе.

Мы также никогда не думали, что русский народ состоит из дикарей; если он и безграмотен, то не бесчувственен, и если он и суеверен, то не зол.

У нас в Манчестере жили тысячи русских евреев, многие из них беженцы от погромов 1880 и 1903-6 гг. Они не чувствовали вражды к русскому народу, часто говорили о нем с любовью. Погромы были делом хулиганской группы, известной под именем "черной сотни", а также сочувствовавшего ей, а иногда и содействовавшего ей, правительства.

Рабочие и особенно крестьяне, составлявшие большую часть населения, были добродушны и приветливы; их долей был тяжкий труд и вечное недоедание. Многие из них были неразумны и склонны к пьянству, но страдания не лишали их человеческих чувств.

Мы видели, как они ждали революцию со все возраставшим нетерпением, и мы ждали ее вместе с ними. В нашем политическом словаре слова "Россия" и "Революция" сливались воедино, и хотя мы слепо сочувствовали всем революционерам, настоящим, самым возвышенным символом наших надежд был Толстой.

Для теперешнего поколения, Толстой - гениальный писатель; для прошлого, т.е. моего, он был еще чем-то иным, чем-то, что имело совсем особый вес и особое значение. То, что мы к нему чувствовали, было однажды хорошо выражено одним из его младших современников: "Имя его содержит в себе магическое свойство, оно во всем мире имеет объединяющую силу".

Толстовство было верой, идеалом и источником духовного (6) возрождения и социальных реформ; он был сущностью России и ее надеждой. Моральный облик Толстого был таков, что на него одного, из всех своих врагов, правительство не наложило руку. Он умер за год до того, как вспыхнуло, всколыхнувшее весь мир дело Бейлиса, и помню, как кто-то сказал: "Если бы Толстой был жив, они не посмели бы этого сделать". Слова эти были наивны, но они говорят о благоговении, связанном с именем Толстого, и о нашей вере в здоровую сущность русского народа.