Кровавые лепестки - [131]

— Я уже говорил, — продолжал Абдулла прерванную мысль, — что все дороги для бедноты одинаковы. Одностороннее движение: к еще большей бедности, к еще большей нищете. Бедность — это грех. Но подумайте только: именно бедные и расплачиваются за грех, именуемый бедностью, и их наказывают за этот грех адом. Из ада в ад. Ха-ха! Единственное светлое пятно в моем аду — Иосиф. Вот почему мне кажется, что есть еще надежда. А ведь он мне вовсе не брат, — вдруг выпалил Абдулла, и они чуть не подскочили на месте.

— Не брат? — эхом откликнулся Карега.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Мунира.

— Да. Он мне не брат. Скорее сын. Только не мой. И какое это имеет значение? — Голос Абдуллы стал другим, в нем не было больше ни дурашливости, ни злости. А они удивлялись этому незнакомому человеку. — Помнишь, перед твоим уходом из Илморога я рассказывал, как вернулся из заключения?.. Я рассказал вам не все. У моего отца была лавка на старом ронгайском рынке в Лимуру. Это было людное место, потому что у отца было радио, и в первые дни чрезвычайного положения толпы набивались в лавку, чтобы послушать последние известия, которые читал Мванги Матемо. Мой отец принадлежал к Ассоциации кикуйю[33], он любил рассказывать, как они послали Кениату в Англию вопреки запрету колониальных властей, как собирали деньги, чтобы обеспечить его жизнь за границей, где он агитировал за нашу свободу. Когда мне пришлось скрываться в лесах — ведь мой срок тогда еще не пришел, — я все-таки ухитрялся поддерживать связь с отцом. Ты помнишь наш дом в районе Киньогри? Как раз напротив домов поселенцев, там, где заросли чая нередко служили нам убежищем. Но потом моих переселили в концентрационную деревню Кихинго, и я потерял с ними всякую связь. Находясь в заключении, я ужасно скучал по своей семье и мечтал о том дне, когда мы будем вместе. День семейного сбора. Но этот день так и не наступил. Хотя нет, наступил. Я дрожал, увидев земли вокруг Лимуру, холм Кихинго, долину Мангуо, зеленые поля. Пришел в новую деревню. Сразу же стал расспрашивать об отце, матери, о братьях. Люди отводили глаза. Мне не терпелось узнать, где они, но никто ничего не отвечал. Наконец какая-то женщина сказала: «Ты мужчина, ты страдал… ты выдержишь». «Что выдержу?» — спросил я, уже предчувствуя недоброе. «Однажды ночью… когда рыли траншеи… английские солдаты и их местные приспешники из жандармерии… расстреляли всех.» Я не знал, выживу ли, неделями я ходил с одной и той же мыслью: они уничтожили всю мою семью, я один на всем свете. Я думал… боже, зачем мне жить?.. Зачем?.. Нужно… Потом вспомнил, что Кимати потерял всех своих братьев, что его мать сошла с ума и что сам он потом был казнен… и все ради нашей борьбы… Но это меня не утешило… рана ныла… было тяжело, и только мысль, что земли, полные вина и меда, за которые мы боролись, скоро будут нашими, поддерживала во мне жизнь. Вы помните, что было после поднятия нашего флага… это прекрасно, наш флаг, но… Я купил осла, начал возить всякие поделки на базар, и там, куда обувная фабрика выбрасывает свои отходы и куда владельцы лавок, отнятых у индийских торговцев, вываливают мусор, — там я однажды и нашел его. Он был совсем маленький… рылся на помойке в поисках съестного. Он нашел хлебную корку, а остальные на него набросились, крича, что он нашел ее не в своем углу помойки… он плакал, они гнались за ним, и он удирал в сторону лимурской мельницы. Я пришпорил своего осла… еле догнал его, остальные разбежались. «Как тебя зовут?»— спросил я, когда он рассказал мне, в чем причина драки. «У меня нет имени, то есть я его не знаю…» — «А где твои родители?» — «Они уехали». — «А твои братья?» — «Тоже уехали, и никто из них не вернулся». Я подумал… вернее, даже не успел подумать, настолько естественно прозвучала моя ложь, и слова слетели с языка уверенно, без запинки. Даже имя. «Иосиф Нджираини, — сказал я, тряся его за плечи, — мой младший брат… я брат, который уехал, и я вернулся…» Я привел его домой, он ничего не сказал, и я так и не знаю, поверил ли он мне. Через несколько недель я засомневался было, правильно ли я сделал… но с одной ногой… он мне будет помогать… бегать с поручениями… Так оно и было, пока Ванджа не отучила меня видеть в нем слугу… И должен сказать, что я нисколько не жалею… во всяком случае, в последнее время.

* * *

Они шли к дому Ванджи. Оба молчали, обсуждать рассказ Абдуллы не хотелось.

По контрасту с убогим жилищем Абдуллы ее особняк производил внушительное впечатление. Живая изгородь из ухоженных сосен, лиан и бугенвилей окружала дом. Над красивым газоном с выстриженными словами «Любовь — это яд» поднимался тонкий цветочный аромат. Им открыла дверь девушка, провела в просторную гостиную и вкатила поднос с напитками — «Таскер», «Пилзнер», джин-тенгета, виски, кенийский ром. Карега выбрал виски, Мунира — джин-тенгету. Он затаил обиду оттого, что придуманную им рекламу украли, но одновременно чувствовал тайное удовлетворение, увидев эту рекламу в газете или на этикетке. Девушка сказала, что «мама» скоро к ним выйдет, может быть, они пока послушают музыку? Джим Ривз, Джим Браун… танец в стиле японской борьбы гунфу… местный танец сукусус… чечетка Али… твист «Тенгета»… все что пожелаете… Не дождавшись ответа, она поставила пластинку с песенкой Илайджи Мбуру «Молодые бродяги с гитарами»: