Кровать с золотой ножкой - [98]

Ничего страшного, однако, не произошло. Атиса взяли на работу в больницу. Лилия по-прежнему училась в школе. Жили они в своей квартире, только в комнатах, ранее служивших Атису приемной, домоуправление устроило контору.

Весной Атиса пригласили читать лекции на медфаке университета. Продолжал он работать и в больнице, более того, его назначили заведующим отделением. Его считали одним из светил в своей области. Правда, кафедрой в университете заведовал старик Хиршорн, но профессор был уже в том возрасте, когда свечки на крендель ко дню рождения стоят куда больше, чем сам крендель. Атис довольно скоро понял, как он заблуждался: никто его ни в чем не упрекал; как в больнице, так и в университете, выражаясь старым слогом, открывались невиданные возможности делать карьеру. И что ему взбрело в голову! С какой стати его должны притеснять? Документы у него чистые. Из трудовой крестьянской семьи. Никого из ближайших родственников за границей. Мать Лилии в анкету вписывать не пришлось, поскольку они, слава богу, не были венчаны. Лилию он удочерил в пору немецкой оккупации и не как наследницу шестиэтажного дома, а как несчастную сироту. Кем ему доводилась Шарлотта Шнее? А никем. Подыскать себе порядочных работников бывает нелегко, особенно в военное время. Коротко и ясно. Точка. Слава богу, и с Шарлоттой Шнее они не поженились. Но если даже опустить формальную сторону вопроса, разве тот факт, что он в решающий момент не поддался настойчивым уговорам Шарлотты, не раскрывал его истинное отношение к режиму фашистской оккупации? В глубине души он никогда не верил в жизнеспособность нацистских порядков. Впрочем, и тогда ему не раз случалось строить весьма наивные предположения, так, например, он полагал, что мать Лилии может вернуться из мест не столь отдаленных. Почему же теперь, когда возможность возвращения матери Лилии стала более вероятной, он женился на своей ассистентке Эрике, которая, откровенно говоря, исполняла функции той же Шарлотты? Глупый вопрос. Он приближался к тому возрасту, когда неопределенность начинает раздражать и все, что связано с понятием «временно», внушает беспокойство. Впрочем, все было сложнее. Объяснить это трудно. Чувство нависшей угрозы оставалось, от него невозможно было избавиться. Правда, никто пока ему не пенял, что он когда-то был членом студенческой корпорации или ездил в Берлин на Олимпийские игры, но где гарантия, что качели, вознесшие его к успеху, рано или поздно не ринутся в обратную сторону? На всякого удачливого достаточно врагов и завистников. Чем выше поднимаешься, тем больше другим глаза колешь. На каждом шагу приходилось видеть — особенно в среде ученых и технократов — упрямо рвущихся к высотам карьеры людей с куда более запятнанным прошлым на подкладке внешне безупречных костюмов. И столь же часто приходилось наблюдать неизбежные падения. Иной раз на улице Атиса дрожь пробирала, ему казалось, будто из людской толпы на него нацелен чей-то враждебный пристальный взгляд. И не только на улице. Иногда такой взгляд он ловил на себе в кошмарных снах. И не раз обливался холодным потом при виде одной и той же картины: он открывает дверь, перед ним стоит Марта, его сестра…

Он знал, Марта жива и вернулась из Германии. Атис пытался себя убедить, что он этому рад. Но прекрасно понимал, что обманывает себя. Если бы Марта погибла, он бы погрустил, возможно, даже всплакнул. И это было бы от души, без обмана, притворства, потому что Марту в самом деле любил. Но она осталась жива. Для слез и грусти не было причин. И это стало сущим наказанием — ожидание неотвратимой встречи вечно жило в подсознании, угнетало, томило, изматывало. Перед этими вечными страхами был он беспомощен, как эмбрион в материнском лоне, да, иной раз у него даже возникало желание свернуться в комочек, прикрыть свое морщинистое эмбриональное личико еще более морщинистыми эмбриональными ладошками.

Мог ли он тогда, отрекаясь от Марты, предположить, что это происшествие настолько осложнит его дальнейшую жизнь? У него были серьезные причины так поступить. Он был не в духе, да и возможно ли было требовать от него, чтобы он встретил Марту с распростертыми объятиями.

Но с того дня между ним и Лилией началось отчуждение, в последующие годы, по мере того как дочь подрастала, оно приобрело и вовсе скандальный характер. Он мог из кожи лезть, и все равно Лилия смотрела на него с презрением. В лучшем случае с ехидной усмешкой. «Милый папочка, таковы твои взгляды на жизнь, у меня они совсем другие. С чего ты взял, что имеешь право читать нотации…» И он умолкал. В воздухе чувствовались новые веяния. Для душевных покаяний время было малоподходящее, мерки изменились, понятия перепутались. Он опасался между собой и Лилией обнаружить пропасть. Она была в том возрасте, когда молодым кажется, что только им дана способность отличать хорошее от дурного, истинное от неистинного. Да и много ли ему приходилось бывать с Лилией. Она поступала, как ей в голову взбредет.

Он был убежден, что дочь его учится в школе, между тем Лилия давно уже там не появлялась. Поскольку ее новые друзья отирались в основном около искусств, Лилия сначала попробовала рисовать, затем стала пописывать стишки в духе Бодлера. Реальным исходом этих вожделений было то, что Лилия познакомилась с Шериданом. Юноша, чьих предков не следует искать ни в роду генерала от кавалерии времен гражданской войны в Америке, ни среди отпрысков известного английского комедиографа, уроженца Ирландии, а в нашем краю голубых озер, где-то между Вушканами и Вилцанами, так вот, юноша этот был исключительной одаренности. Великолепный гравировщик, особенно хорошо он работал по меди, — искусство в наше время почти отжившее, а в первые послевоенные годы еще подававшее признаки жизни. Случилось так, что Шеридану, работавшему учеником в типографии казначейства и на монетном дворе, довелось участвовать в клишировании и печатании различных государственных бумаг, благодаря чему он приобшился ко многим секретам ремесла. Пользуясь безвременьем и смутами, Шеридан натаскал домой достаточно баночек со специальными красками и стопки твердой, испещренной водяными знаками бумаги.