Кровать с золотой ножкой - [22]

— Ничего, пускай потешатся, они нас не остановят, — с завидным хладнокровием, по-курземскому обычаю растягивая слова, сказал Эдуарду Вэягалу руководитель группы Якаб Петерс. Тот самый Якаб Петерс из Бринькской волости, который несколько лет спустя обведет вокруг пальца Роберта Гамильтона Локкарта.

Но это еще впереди. А пока европейские газеты публикуют сенсационные материалы о людях, лишенных нервов, не верящих ни в бога, ни в черта, одержимых фантастической причудой, будто все должны одинаковых размеров ложками черпать из общего котла.

В этой связи небольшая деталь. Жорж Сименон, тогда только начинавший публиковать свои детективы, для одной из своих книг взял в герои такого же закаленного, неуловимого уроженца балтийских берегов. Внешне его портрет напоминает временами Петерса, временами Вэягала.

6

Сказать, что братья Ноас и Август Вэягалы друг друга ненавидели, было бы неверно. Точнее будет сказать: они друг друга не понимали. Различия в мироощущении и мышлении нередко доводили братьев до ссоры. А поскольку оба были в избытке наделены типичными для Вэягалов чертами — упрямством и строптивостью, примирения во взглядах добиться не удавалось. И все же — что немаловажно — противоречия и распри никогда не отдаляли их окончательно. В пылу жестоких споров, в минуты горчайших взаимных обид какие-то узы близости сохранялись, какие-то родственные чувства теплились. Тем самым автор хочет сказать: хотя их и считали — каждого в своем роде — большими оригиналами, по чисто человеческим свойствам братья Вэягалы были людьми вполне обычными. Даже нелицеприятное, беспристрастное вмешательство при размолвках родствеников, как известно, почти всегда натыкается на фразу: «Не суйте нос куда не следует, свои дела как-нибудь сами уладим».

Августу было восемь, Ноасу девять лет, когда сушили хлеб в снопах и загорелась рига. С перепуга у Августа началось рожистое воспаление — щека вздулась, покраснела. Как водилось, привезли его к знахарке, щупленькой, кривенькой, туговатой на ухо старушке. От нее, как ни странно, совсем не пахло старческим телом, одежонка источала запах валерианы и нагретого солнцем бора. Старушка к его щеке привязала синюю бумажку, на ней начертила мелом крест и прошептала заговор. После этого еще немного поговорила с Августом.

— Какая у тебя долгая и дивная борозда жизни, — сказала она, недоверчиво водя пальцем по его ладошке. — Посередке обрывается, потом дальше тянется. Ни у кого такой видать не приходилось. Все мы в этом мире на ладони божьей. А ладонь божья, запомни, о трех чередах.

С той поры Август частенько раздумывал над тем, что линия жизни у человека похожа на борозду. Увидит в поле пахаря, и покажется ему, что тот прокладывает линию жизни на огромной, раскрытой ладони, то зеленой и цветущей, то укрытой снежным покровом. Над этой таинственной, несказанной красоты ладонью плывут облака, солнце сияет, звезды горят.

Отчего линия жизни на его ладони такая странная? Может, ему суждено рано умереть? Правда, о смерти представления в ту пору были смутные. В толстой книге, Библии, которую дед по воскресным дням читал с выражением, смерть изображалась костлявой старухой с пустыми глазницами и косой за плечами. Когда Августу случалось порезать палец, бабушка, присыпав ранку пеплом, завязывала ее чистой белой тряпицей. Он садился у окна и ждал смерти, которая, по рассказам бабушки, должна была явиться из-за плетня со стороны сада. Если смерть не приходила дотемна — камень с плеч, и страхи сменялись радостью: на сей раз костлявая старуха его пощадила.

На вопрос, почему ладонь божья о трех чередах, Август в разные поры жизни находил разные ответы. Но чем больше он впрягался в крестьянский труд, чем глубже постигал его закономерности, тем яснее понимал, что занятие это не сравнить ни с каким другим. Зерно пускало корни не только вниз, но и вверх, и эти невидимые, к солнцу и луне тянувшиеся корни были столь же важны, как и корни, растекавшиеся в почве. Поле вверх росло, но оно росло и вниз, и верхнее поле зависело от поля нижнего. Земледелец, знающий лишь верхний пласт, сродни близорукому страннику на чужбине. Горсть одной и той же земли могла быть сухой, как порох, и вязкой, как глина. Каждой капле дождя было уготовано русло, предрешен заранее и ток ее. Там, внизу, имелись точки, где прослушивался пульс земли, там пролегали чувствительные жилы, слоились плодородные и неродящие пласты.

Не спуская глаз с ладони божьей, Август временами поглядывал и на свою, на ней, однако, ничего не менялось. Линия жизни так и осталась посередке разорванной. И он постепенно свыкся с мыслью о ранней смерти, не очень в это веря, но не отвергая и такую возможность. Мысль — рано умереть — мелькала в голове еще в том возрасте, когда над подобными вопросами не задумываются. И, помышляя о женитьбе, Август тут же себя осаживал: кто знает, сколько мне еще осталось землю топтать. И тогда, бывало, что-то защемит в душе, но вынудить себя поторопиться не удавалось.

Впервые увидав молодую жену Ноаса Элизабету, Август не ощутил ни удивления, ни симпатии, тем более мужского влечения. Напротив, сердце екнуло от недобрых предчувствий, суть которых он не мог уяснить, но они заронили в душу настороженность. Как если б он шагал себе в полной уверенности, что идет по верному пути, и вдруг обнаружил, что заблудился.