Кровать с золотой ножкой - [101]

Чтобы поправить настроение, Атис, проезжая Зунте, сделал остановку у американки. Уже когда выходил, баритон Клепериса напомнил ему: «От буфета до дома путь близкий, куда торопиться!» Так-то оно так, и хорошо, что в обойме страхов, терзавших Атиса, отсутствовал тот, который, надо думать, вконец бы испортил ему настроение, происходи дело в наши дни: страх перед возможными последствиями, связанными с вождением машины в состоянии легкого опьянения.

Во дворе «Вэягалов» Атиса встретил пес Пуцис, затем появился Паулис. Паулис сказал:

— Похоже, к вечеру подморозит. Так что лучше поставь машину в сарай.

Атис вскинул руку и сказал:

— Быть не может, ничего такого мои часы не предвещают.

Посмеялись, пошутили, поговорили о разных пустяках, потом Атис спросил:

— Еще кого-нибудь ждут?

Паулис ответил:

— Марта приехала вскоре после полудня.

Атис долго озирался по сторонам — темень непроглядная! В доме светились окна, у Паулиса в руке была «летучая мышь», но все это лишь отдельные островки света, от них загустевшая тьма казалась еще беспросветней.

Он и тут ничего не упустил из того, что при встрече с матерью проделывал уже десятки и сотни раз. Однако все это теперь казалось жалкой и глупой игрой. В ушах звенели слова Лилии: «Перестань паясничать, жалкий фигляр!» Захотелось выбежать из комнаты, пока еще не появилась Марта, исчезнуть, раствориться. Он ненавидел себя. Потому что понимал: убежать невозможно. И сыпал пустые, праздные слова, стараясь скрыть свое замешательство или хотя бы не обмануть ожиданий матери.

Марта вошла и осталась стоять у порога. Она так мало походила на прежнюю Марту, продолжавшую жить в его воспоминаниях, что Атис подумал: повстречайся с ней на улице, ни за что бы не узнал! Марта посмотрела на него сначала как-то несмело, потом чуть пристальней. Взгляд бесцветный. Ничего не выражающий взгляд пассажира в трамвае — простите, вы сойдете на следующей остановке?

— Детушки милые, — тихо заговорила Антония, — отпущенный мне господом срок на исходе… Людей на белом свете больше, чем песчинок в поле, а много ль среди них таких, кому ваша радость была бы их радостью и ваша беда их бедой… Детушки милые, коли вы свой собственный двор заполнили злом, не надейтесь сыскать любовь в миру…

— Мамочка, пойми… — Атис громко прервал мать. Он прекрасно сознавал, что ведет себя глупо, и все же не было сил все это спокойно выслушивать. В каждом материнском слове слышался упрек. Душу ему растравили жалостливые эти речи. «Еще несколько слов, и от меня останется солоноватая лужица». — Пойми, между мной и Мартой нет никакого зла. Ну, скажи ты, Марта, может, тебе поверят.

В одной руке Марта держала пачку папирос, в другой спичечный коробок. Посмотрела сначала на пачку, потом на коробок, точно не могла решиться, закурить или нет.

— Между нами нет зла, — сказала она, — на сей счет можешь быть спокойна.

Атис почувствовал огромное облегчение. И как раз потому, что облегчение было огромным, он не мог допустить, чтобы мать продолжала в том же духе. Широко улыбнувшись, он приблизился к Марте.

— Может, мама, ты хочешь, чтобы мы с Мартой расцеловались? Раз это нужно… Марта, как тебе кажется?

Марта молча пожала плечами и сунула в рот папиросу.

Позже, на кухне, оставшись вдвоем, Атис взял Марту за руку и, глядя ей в глаза, попытался высказать то, что высказать было невозможно.

— Спасибо, Марта! Спасибо! Я понимаю, у тебя имеются все основания думать обо мне дурно. Но та женщина была специально приставлена, чтобы следить за каждым моим шагом. Если б я с тобой заговорил, ты б сегодня здесь не стояла. И я бы тоже не стоял.

Марта дымила очередной папиросой, стряхивая пепел в кофейное блюдце.

— Какой смысл теперь об этом говорить.

— Как какой смысл? Огромный! Мать права, мы все одна семья. И не должны судить друг друга огульно. Все эти годы мне временами бывало так худо, впору хоть удавиться — вот до чего доходило… Почему ты молчишь?

— Что ты хочешь, чтобы я тебе сказала?

— Иначе поступить было тогда невозможно.

— Не знаю. — Марта повторила свое дурацкое пожатие плеч. — Что было, то было.

— Нет, вижу, ты мне не веришь. И правильно делаешь. На чужие плечи свои беды не взвалишь.

— Вот это верно. С ними каждый сам обязан справиться. Как я не могу из памяти вытравить часть твоей жизни, так и ты не сможешь из моей. У нас с тобой всегда будут сложности, какие бы слова ни говорились.

Закипавший чайник сипел однообразно, нудно, как приставшая к липучке муха. Каждая пауза в разговоре будто в трясину затягивала. Атису казалось, не чайник булькает, а он сам с бульканьем все глубже погружается в топь.

— Ты права, — наконец произнес он, когда легкие вот-вот должны были лопнуть. — Это так и, видно, так останется… Ты права.

Ночью Паулис разбудил Атиса, сказал, что мать перестала дышать. Атис надел свой халат из алого дамаста, без которого никуда не выезжал, и на правах любимого сына отправился закрыть глаза Антонии. Но верблюжья живучесть Антонии исхитрилась пролезть сквозь угольное ушко скудеющих телесных сил, и при поддержке Нании мать села на кровати. Атис пощупал у нее пульс, окинул взглядом шеренгами разнокалиберных пузырьков уставленный столик, из этого изобилия домашней аптеки остановил свой выбор на каплях Зеленина — одну ложку матери, другую себе.