Кровь за кровь - [35]

?

«Нет», – решил Феликс. Он слишком много обо всём заботился. И посмотрите, куда это его привело.

– Я проверю твои раны, хорошо? Постарайся не двигаться. Ты потерял много крови прошлой ночью, не нужно проливать больше, – девушка принялась разматывать повязку. От увиденного, что бы ни было под повязкой, она резко втянула воздух, вокруг губ появились жёсткие морщинки. – Я пыталась вправить пальцы… но…

Некоторые вещи слишком поломаны, чтобы можно было их починить. Он сказал это ей в Токио, когда думал, что пытается спасти Адель от ошибок. Так он чувствовал себя сейчас, целиком, вплоть до пыли раздробленных костей. Слишком долго пришлось обходиться без подобающего медицинского вмешательства – штандартенфюрер, плеснув на руну антисептиком, отказался её замотать, сказав Феликсу, что, когда они приземлятся рядом с Германией, ей займутся уже в Сопротивлении.

«Нельзя, чтобы рана выглядела слишком чисто, – заявил штандартенфюрер. – Мы же не хотим вызвать у Заключённой 121358.Х подозрения».

Рана не была слишком чистой. В ней началось заражение.

А девушка ничего не подозревала. Она сожалела.

Она бормотала это слово – снова и снова, – пока поливала жгучей водкой его раны, пока перебинтовывала их, пока пыталась покормить его с ложки каким-то ужасным месивом из банки и прижимала грязный снег к горящему лбу Феликса. «Мне жаль, жаль. Мне так жаль», – повторяла она. Будто одно слово может стереть всё то, что она натворила. Вернуть всё на свои места.

Для этого понадобится гораздо больше одного слова.

Феликс крепко сжал зубы. Голова его плыла. Кошмары кишели на границе ясных мыслей, застилая всё – тёмные углы хижины, синяки на лице девушки, гниение в его собственном теле.

Далёкий топор продолжал стучать. Карманные часы под сердцем казались в десять раз тяжелее, завидуя каждому его вздоху. Взгляд девушки остановился на нём, когда она положила ему на лоб новую порцию льда. Как они до сих пор могут оставаться такими похожими на глаза Адель? Не тот оттенок, но тот же взгляд. От сестры к брату.

Феликс не мог этого вынести. Он зажмурился, позволяя темноте себя унести.

Глава 16

От этой деревни у Луки мороз бежал по коже. И дело было не в куче костей, а в тишине. В пустоте там, где должна быть жизнь. То же ощущение у него было, когда они проезжали города-скелеты Северной Африки и узкие, кишкообразные улочки Багдада. То же тревожное чувство он испытывал в детстве, когда замечал пристальный взгляд фюрера с портрета над камином: всевидящий и не видящий ничего. Они провели в деревне-призраке два дня, ожидая, что лихорадка Феликса отступит. Но она не успокоилась. Парень больше не разбрасывался оскорблениями в безумном бреду, но кожа его по-прежнему горела огнём. Пот тёк, как вода из крана, пропитывая форму Гитлерюгенд, но вентиля, который отключил бы воду, у них не было. Яэль от парня почти не отходила. Лука в это время колол дрова, пытался в реке оттереть кровавые пятна с их одежды и обшаривал остальные дома в поисках чего-нибудь полезного. Трофеи? Дюжина баночек консервированных овощей, превратившихся в безвкусное месиво, три бутылки спиртного такого крепкого, что один запах мог ослепить, и одинокий охотничий нож. Он не нашёл ни единой сигареты.

Ночи были такими же тихими, как и дни. Наверное, стоило больше волноваться из-за кромешной темноты вокруг, но Лука обнаружил, что наслаждается вечерами у огня. Было тепло, была еда и была она.

Разговоры с Адель никогда не были лёгкими. Лука сравнивал их со спаррингами – умные слова, резкие замечания, оскорбления, замаскированные под нежность. Он всегда, всегда оставался при оружии. Всегда подыскивал лучший из худших способов что-то сказать.

Но, как эффективно напомнила ему Яэль, она – не Адель. Лука поймал себя на мысли, что многое ей рассказывает. То, что важно для него, о значимости чего он даже не знал, пока слова не сорвались с губ.

Фюрера застрелили у меня на глазах, а я ничего не чувствовал.

Он никогда и никому этого не рассказывал.

Адель бы ударила его по руке (сильнее, чем стоило) и дразня (хотя на самом деле нет) назвала бы предателем. Отец посмотрел бы пустым взглядом и врезал ему раз в двадцать сильнее, чем фройляйн Вольф. Но Яэль выслушала. Не просто выслушала. Она поняла.

Лука испытывал… чувства… рядом с ней. Как тогда, на улицах Токио. Чувства, будто переведённые через копирку из дней с Адель. Он любил Адель-Адель. Он ненавидел Адель-Адель. Он ненавидел Яэль-Адель. Он любил Яэль-Адель. Но теперь Яэль была Яэль, самой собой, а его атрофированные чувства по-прежнему были на шаг позади. Вызывали проклятую головную боль.

Было заманчиво свалить всё на водку. Но Лука не столько выпил и сейчас, бредя по морозному полуденному лесу, чтобы проверить силки из парашютных тросов, поставленные Яэль, он был совершенно трезв. Первые две ловушки оказались пусты. До третьей уже добрались волки – там нашлись лишь останки кровавого пиршества. В четвёртый силок попался соболь. Животное безумно заметалось при звуке его шагов, гладкая шёрстка блестела под холодными лучами солнца.

Лука достал из кармана куртки охотничий нож. Понадобился всего один быстрый удар, чтобы животное перестало извиваться. Мех соболя идеально смешивался с ковром из сосновых игл. Чем дольше Лука смотрел на мёртвое тельце, тем отчётливей покалывало кожу, пока все волосы на руках не встали дыбом.