Кровь ворона - [62]

— Ты опять искал меня, ведун? — ласково поинтересовалась она.

— Да, прекрасная Мара, — с трудом шевеля сухим языком, ответил Олег. — Я заждался твоего прихода.

— Вижу, — кивнула богиня, покачивая чашей и глядя на нее, а не на Середина. — Вижу. Ты разочаровал меня, ведун. Очень разочаровал. Я думала, твоему слову можно верить. А? — Она перевела взгляд на распластанного невольника. — Именно тебе я почему-то доверяла. Хотя смертные редко помнят свои зароки. Ты помнишь, что мне обещал? Ты обещал возносить мне хвалу по пять раз в день до первого снега. И должна признаться, твои молитвы мне нравились. Но, увы, лето едва зашло за середину — а ты уже просишься в мои чертоги. Смертные, смертные… Ты оказался таким же, как все.

Мара наклонилась, поставила костяную чашу между миской кураги и деревянной пиалой с водой.

— Но я милостива. И никогда не отказываю в глотке своего зелья тем, кто тянется к моей чаше. Я понимаю, человек слаб. Ты можешь сделать свой глоток, ведун, коли больше ни на что у тебя не осталось ни воли, ни сил. Ты не поверишь, но люди молят меня о спасении жизни даже реже, чем о смерти. Наверное, я смогла устроить мир вечного блаженства куда лучше, нежели великий Сварог — мир живых. Ты пей, пей. Я не стану мстить тебе за обман.

— Я… — просипел Олег, потом поднял голову, ткнулся ею в жидкость, сделал несколько глотков, промачивая язык и горло. — Я никогда не нарушаю своих обещаний. Сказал — значит, сделаю.

— Смертные слабы, ведун.

— Слабы. Но их воля ни в чем не уступает воле богов!

— Ты хочешь сказать, что намерен доказать свое утверждение? — приподняла брови Ледяная богиня. — Ну-ну, хотелось бы верить. Тогда… Тогда до встречи, ведун. Твой зарок дан до первого снега. Я приду за тобой, когда на лицо твое упадет первая снежинка, ведун.

Она поднялась и пошла через двор, рассеиваясь на ходу в знойном воздухе. Середин ткнулся лицом в миску, допил остатки воды, потом сжевал сушеные абрикосы и уронил голову между опустевшими емкостями.

Кто-то вдруг начал громко звать хозяина:

— Белей-паша, смотри! Он всё выпил и съел.

— Я знал, что урусы понимают только язык палки, — в голосе торговца звучало явное облечение. — Отнесите его в людскую, поставьте рядом воду. Ладно, и абрикосов с заднего двора тоже насыпьте, от них брюхо не свернется. Однако этого негодяя, чтобы взять цену, придется откармливать много дней.

На два дня Олега ставили в покое, только еду и питье приносили. Впрочем, ступни болели так, что он всё равно не мог толком ходить. Поэтому он лежал и смотрел в потолок, мучительно стараясь не вспоминать о девушках и, следуя зароку, пять раз в сутки долго и старательно возносил хвалу прекрасной Маре, пытаясь говорить как можно искреннее.

На третье утро к нему заглянул Белей-паша в сопровождении всё той же парочки. Вспомнив читанные в детстве в детективах тюремные правила, Олег поднялся, для вида постонав.

— Голову поклони! — потребовал торговец. Середин неумело поклонился, но Белей-паше хватило и этого выражения покорности. Он подступил, деловито пощупал мышцы Олега, заглянул ему в зубы, постучал по животу:

— Костяк хороший, но надобно веса нагнать и мяса. Махмуд, найди ему какое-нибудь тряпье, дабы кожу не спалил, и поставь пока к колодцу у репейника. Да, и повесь ему серьгу. А то ходит, как свободный.

— Да, господин, — поклонился слуга и потянул из пояса веревочный конец. Оказалось, что опоясан он был не толстым канатом, а косичкой из множества переплетенных толстых шнурков, каждый в локоть длиной. Таким шнурком он смотал невольнику руки за спиной и подпихнул того к выходу: — Топай. Хватит, навалялся.

Во дворе он оставил Олега под лесенкой, ведущей на второй этаж, сам нырнул в низкую дверцу возле одной из лунок для винограда. Вернулся Махмуд с намотанной на руку цепью, сплетенной из проволоки миллиметра три толщиной, повесил ее ведуну на шею, ухватился за мочку уха, оттянул, чем-то больно уколол — Середин даже вскрикнул от неожиданности, — потом что-то покрутил, теребя рану, поплевал, дернул за свисающую с шеи цепь:

— Пошли.

На этот раз его вывели со двора. Пройдя по улице мимо нескольких ворот, они свернули в широкий проем, откуда доносился деловитый звон. Это была, естественно, кузня. Мастер — коричневый, как истершийся ремень, морщинистый старик — сидел на корточках у разведенного прямо на земле огня и выстукивал крупный рыболовный крючок на гранитном булыжнике, покрытом множеством белых «оспин». Олег просто глазам своим не поверил: восточные мастера всегда славились умелой работой, и чтобы здесь это происходило подобным образом… Может, это вовсе и не кузнец, а так, недоучка примазавшийся?

— Зацепи его, — снял цепь с шеи невольника Махмуд и протянул мастеру.

Тот кивнул, покрутил перед глазами звенья цепочки, отвалился на спину, нашел среди сваленного на циновку хлама кусочек проволоки, кинул в огонь и принялся дергать за свисающий с потолка шнур. Откуда-то послышалось пыхтение мехов, огонь в очаге подпрыгнул, загудел. Пока проволока раскалялась, кузнец обмотал конец цепи Середину вокруг ноги, потом выхватил клещами успевшую раскалиться железную палочку, согнул о камень, вставил между крайним звеном и тем, до которого оно дотягивалось. Отпустил, перехватил губками клещей быстро темнеющие кончики, ловко скрутил на пять оборотов, затем черпнул ладонью воду из стоящей по левую руку ношвы и плеснул на скрутку. Вверх с тихим шипением взметнулся пар.