После долгой холодной зимы весенний воздух казался теплым, как на средиземноморском курорте, солнце жалило, будто в африканской саванне, и даже сохранившиеся в тени кустарников темные снежные сугробы и медлительно плывущие по реке голубоватые льдины не могли испортить ощущение стремительно надвигающегося лета. Потому и сидел Олег Середин на облучке телеги в одной красной шелковой рубахе, без какого-либо налатника или поддоспешника, родная косуха из далекого двадцатого века ныне валялась в возке, поверх ковров и войлочного покрытия юрты, а сабля не болталась, как обычно, на поясе, а покоилась рядом, под левой рукой. Дорога шла вдоль не особо извилистого Олыма, иногда ухаясь куда-то вниз, на дно очередного, тянущегося к реке, оврага, иногда взбираясь на пологие холмы, петляя меж вековых дубов или пробивая густые заросли лещины. Когда возки попадали в тень, становилось зябко, но едва короткий обоз из двух телег выкатывался на открытое место — солнце немедленно, сторицей возвращало тепло и одинокому путнику, и его верным скакунам.
Самым забавным для Олега было наблюдать, как мимо, вниз по течению, проплывают льдины со следами подков, темными овечьими катышками, с обглоданными костями. Очень может быть — костями, обглоданными и выброшенными им самим всего четыре месяца назад, во время похода на половцев. Этакая машина времени получалась: река заставляла его встретиться с собственным прошлым, пусть и опосредованно, через следы привалов, кровавые пятна от перевязок, черепа баранов, отдавших свои жизни во имя наполнения желудков немногочисленной, но удачливой армии.
— Да, армия удачливая, но только воевода голым остался, — горько усмехнулся ведун.
Зимний поход на половцев, повадившихся разорять порубежные деревеньки, не принес ему ничего, кроме разора. На снаряжение рати он вывернул все карманы, оставшись с жалкой горстью серебра, — а добычу пришлось отдать мертвому деревенскому мельнику, который и ушел с нею за реку Смородину, по Калинову мосту. И единственное, что осталось воеводе от славной победы, — так это трофейный половецкий шатер, который едва помещался на двух повозках, да осознание честно исполненного долга, которое, как известно, на хлеб не намажешь.
— Боги изволят шутить, — вздохнул Середин. — Мало я старался для их блага и защиты их земной вотчины — так нет, вогнали в отместку в нищету и разор, обобрали как липку. И где, спрашивается, справедливость? А, Белбог? За что расчехвостил меня, как индюка недощипанного? Вот и верь вам после этого, покровители, электрическая сила, небесные…
Он причмокнул, тряхнул вожжами, побуждая гнедую бежать чуть веселее. Чалый мерин, впряженный во вторую телегу и привязанный за вожжи к заднику первой, возмущенно заржал, не желая ускорять шаг. Оно и понятно, кони-то — верховые, скакуны. А он их — в оглобли. Да куда денешься? Других лошадей нет, при разделе добычи не досталось.
— Справедливость, ква… — раздраженно сплюнул Олег. — Еще поди продай эту несчастную юрту. Кому она нужна на Руси? Разве купец какой на юг плыть будет… Так ведь у них, людей торговых, и своего товара в достатке. В лучшем случае за половину цены возьмет. А то и за треть, дабы в барыше остаться. А скорее, вообще раз в десять цены сбить попытается. И ведь не откажешься. Войлок-то жевать на ужин не станешь, и за постоялый двор стойками для стены не расплатишься…
Гнедая тревожно заржала, словно соглашаясь с мнением хозяина. Середин усмехнулся и отпустил волоки, предоставляя лошади трусить с той скоростью, с какой ей хочется: в самом деле, чего гнать, куда спешить? Приедет он в Рязань днем раньше или днем позже — какая разница? Даже лишняя неделя пути всё равно ничего не изменит — никуда город не денется. Успеет он его осмотреть и дальше двинуться — куда глаза глядят. И даже месяц ничего не изменит в его судьбе. Припасов с собой взято в избытке, дел насущных пока не видно… Ведун зажмурился, подставляя лицо ласковому солнышку, и продекламировал, безбожно перевирая Некрасова из школьного курса литературы:
Весна! Крестьянин торжествует,
Его лошадка что-то чует,
Идет-бредет куда-нибудь,
На дровнях обновляя путь…
К сумеркам чуток подморозило. Впрочем, когда на телеге в чересседельной сумке лежит свернутая медвежья шкура — холод не кажется чем-то сильно неприятным. Лошадкам досталось по торбе с овсом, путнику — копченая половина курицы. Очертив заговоренным порошком из растертой сушеной полыни и соли с перцем защитную черту вокруг стоянки, Середин спокойно заснул и глаз не разомкнул до тех пор, пока их не коснулись лучи утреннего солнца. Легкий завтрак из квашеной капусты с холодной тушеной бараниной — и обоз снова двинулся в путь.
Казалось, мир замкнулся в кольцо: день не отличался от дня, ночь от ночи. Дорога петляла через холмы к низинам, от низин к холмам, от березовых рощ к сосновым борам, от боров — к дубравам, потом опять к рощам. Мерно шелестела прибрежной осокой река, неспешно уплывали к далеким морям льдины, теперь уже несущие на себе клочья вмерзшей травы, прошлогоднюю листву; а на одном осколке ведун заметил несчастную мышь, которая неведомо как попала в ловушку и теперь тоскливо созерцала проползающие мимо берега. Не менялось ничего — и даже тянущаяся навстречу теплу молодая зеленая травка, казалось, день ото дня почти не отрастала.
