Кровь слепа - [105]

— Таким образом, мы получили время, — сказал Фалькон.

— И чем нам поможет время? Думаешь, я смогу заставить его изменить взгляды? И даже если бы это оказалось возможным, что дальше? Прятать его всю жизнь? Или самому прятаться? Нет, Хавьер, ты боишься смотреть правде в глаза. А я за последнюю неделю одно понял — что это на всю жизнь. Почему я и мучился так. Но мыслил я узко и не заглядывал далеко. Зрение застилал ужас от сознания того, что Абдуллу втянули в эту кошмарную организацию. Но все это было потому, что мыслил я, как мыслят европейцы, по-дурацки мыслил, любительски. Обманывал себя тем, что выход все-таки есть. А теперь я понял, что это безнадежно, что выхода нет никакого, и мыслю масштабнее. Не годами оперирую, а десятилетиями. Мой западный образ мыслей всегда толкал меня к вере, если использовать выражение американцев, в «быстрый ремонт». «Быстрый ремонт», конечно, возможен, только он недолговечен — все равно сломается. И вот теперь я вновь склоняюсь к арабской ментальности и учусь искусству терпения. И цель моя теперь иная. Я сокрушу их в конечном счете, но… потом.

— Ну а как насчет сиюминутной проблемы с твоим саудовским другом Файзалем?

— Да, мне надо поблагодарить тебя за сдержанность и такт, которые ты проявил в разговоре с англичанами, — сказал Якоб.

— Они очень давили на меня, — признался Фалькон. — Даже Марка Флауэрса привлекли.

— Держись от него подальше. Это человек с гнильцой.

— Так расскажи мне, как обстоит дело с Файзалем.

— Это тоже стало частью проверки. Для этого МИБГ и послала меня в Лондон. Хотела проверить, насколько можно мне доверять, — сказал Якоб. — Ведь они абсолютно убеждены, в частности, в том, что европейцы слабохарактерны и излишне мягки.

— Мягки, то есть легко поддаются чувствам?

— Они считают, что современные европейцы шатки в понимании долга и плохо его выполняют. Это приписывается влиянию упаднической культуры, превыше всего ценящей деньги, любовь и семейные ценности и приучающей ради них жертвовать всем и даже идти на предательство, забывать о религии, патриотизме, морали и политике. Западный человек в их представлении — это жертва собственного эгоизма. Вот они и хотели проверить, что значат для меня и сколько весят на внутренних моих весах привязанность к сыну и любовнику в сравнении с тем, что они считают действительно важным для мужчины.

— И какие такие открытия тут могли быть? — удивился Фалькон.

— Они заставили меня много думать, — сказал Якоб. — Проверка оказалась унизительной и в то же время словно встряхнула меня.

Прибыла еда. Официант поставил на стол рыбу с жареной картошкой, салат, хлеб и бокал пива.

— Ты, кажется, под впечатлением, Хавьер, — сказал Якоб. — Я расстроил тебя?

— Если мы превратились в слабаков и, как ты сказал, пренебрегаем долгом, утратили истинные ценности, зачем же ты ведешь борьбу на нашей стороне? За что ты сражаешься?

— Хороший вопрос. Каждый солдат должен знать, за что он сражается, — сказал Якоб. — Прежде, до того как я ввязался в драку, я думал, что это знаю. Но теперь, когда я в гуще битвы и вижу ее как бы изнутри, я больше думаю, против чего я воюю. Это не Саддам Хусейн и не Усама бен Ладен. И тот и другой — это теперь не более чем фантомы. Но как отнестись к тому, чем пытался вытеснить этих чудовищ Буш, к западной идеологии? И, наблюдая юношей, взрывающих себя, убивающих собратьев своих мусульман во имя глубоких своих убеждений, я задаюсь вопросом: за свободу и демократию ли я воюю?

— Разве это не входит в понятие «западная идеология»?

— Знаешь, за что обычно идут в бой солдаты? — продолжал Якоб. — Друг за друга. За своих товарищей по взводу. За свободу слова они в атаку не пойдут, не станут штурмовать вражеские высоты.

— Ну а ты? — возразил Фалькон. — Ты же даже не во взводе.

— У меня есть только кучка близких мне людей. И я отдаю себе отчет в том, что в этом отношении я европеец. Идеология порождает фанатиков, а фанатики соревнуются друг с другом в фанатизме, пока не испаряется вся чистота их первоначальных идей, — сказал Якоб. — Фанатики причинили мне боль, отняв у меня самое дорогое, и я призову их к ответу. Теперь я знаю, кто мой враг. Я имел возможность убедиться в их ограниченности, знаю их планы на будущее, слышал изложение их взглядов и понимаю всю неумолимую жестокость их идеологии. Я был свидетелем их жестокости и, заразившись ею, теперь хочу действовать так же жестоко.

Фалькон прикончил еду, выпил пиво. Речь Якоба словно обесценивала каждое его действие, обнаруживая его банальность. Подошедший официант принес кофе и стакан воды, убрал грязную посуду и объедки.

— Ты переменился, — заметил Фалькон.

— Как я уже сказал, можно сколько угодно теоретизировать, пока ты в стороне, но истинную, идущую от сердца правду я нашел, лишь когда очутился внутри, в гуще схватки, — сказал Якоб. — Уверенность в своей цели возникла у меня от сознания, что дерусь я из любви к самым дорогим для меня людям.

— А не из мести?

— Из мести — тоже, но месть — не единственная побудительная причина. Смущает, правда, то, что любовь — лишь вторая из побудительных причин. Не исключено, что любовь и месть переплелись так тесно, что их не разорвать. Но поговорим о тебе. Зачем ты здесь? Не для того же ты вызвал меня сюда, чтобы я расписывал тебе свое внутреннее состояние.