— Смутно… Что-то насчет женской лиги мира и еще что-то такое…
— О рае на земле!— засмеялся Сергей.
Смеялся он потому, что искренно считал глупым всякого, кто предлагал людям не ждать, пока добродетель при посредстве политических переворотов, революций и законов придет к ним, а стремиться прежде всего воспитать ее в самих себе.
Борисов, который очень любил говорить, и говорил всегда так, как будто читал лекцию, очень хорошо и подробно рассказал все, что знал сам об идеях писателя.
Писатель, несмотря на свою мертвенно прозаическую наружность, был большим мечтателем и идеалистом. Он ничего не говорил о настоящем, а все твердил о лучшем будущем и требовал от людей того, чего они не могли дать. Он добивался пересоздания общества и человека, опираясь не на факты, а только на учение Христа. Политика представлялась ему лишенной серьезного содержания. Он утверждал, что никто в сущности не может понять, как могут люди поднимать целые бури споров из-за того, как будет называться тот или другой кусок земли, или какое у них будет правительство. Он говорил, что истинное спасете людей в труде; что когда не будет праздности или тех форм труда, которые равны ей, тогда сами собой исчезнут зло и несправедливость, в которых уж не будет никакой нужды.
— Да ведь для этого надо изменить природу человека,— с совершенно искренним недоверием сказал Виноградов.
— Ну, разумеется, — с насмешкой крикнул Сергей.
Они думали и говорили так потому, что были, как все, убеждены, что человек родится злым и что добиться от него чего-либо можно только наказанием или поощрительными наградами.
— Ну, а женская лига — при чем же здесь?— с интересом спросила Клавдия Николаевна.
Сергей, с той шутливостью, с которой хорошо знакомые мужчины любят говорить с нравящимися им женщинами, стал подшучивать над нею, говоря, что каждому свое. Все смеялись. Не оттого, чтобы сказанное Сергеем было особенно смешно, а потому, что всем было уютно, удобно и хотелось быть веселыми.
— Ну, а все-таки?— настаивала Клавдия Николаевна.
Борисов не заставил себя просить. Ему было очень приятно говорить с хорошенькой хозяйкой.
— Вот в этой-то лиге и вся штука… Строгий немец обижает нас, бедных мужчин…
И, впадая, как и Сергей, в шутливый тон, Борисов продолжал дальше, представляя идею писателя в комичном виде.
А идея эта заключалась в том, что женщины должны были сделать первый шаг к достижению цели, образовав священный союз с обетом не выходить замуж за праздных мужчин.
— Фу, глупость!— воскликнул Виноградов.— Ведь женщины всегда были празднее мужчин.
— И при том это старо,— отозвалась Клавдия Николаевна,— это я еще девочкой у Фламмариона читала.
— Да, может, Фламмарион у него и украл.
— Не стоило красть,— небрежно заметил Гвоздев.
— Впрочем, у Фламмариона не так, — припомнила Клавдия Николаевна, — у него женщины дают обет не любить мужчин, носящих оружие.
— А, все равно, идея не без пикантности,— пошутил Виноградов.
— Вот я тебе дам пикантность, — погрозила ему Клавдия Николаевна.
— Он за идею потому, что для него она вполне безопасна,— шутил Сергей,— во-первых, женат, во-вторых целый день по имению мечется, а в третьих, наверное ни в жизнь за оружие не возьмется.
— Да, не возьмется,— а вчера целый день с ружьем возился.
— Так то для мирных целей, — защищался Виноградов.
— Если и охоту считать за ношение оружия, то мы все навыки рискуем остаться холостяками,— смеялся Борисов.
— И следовало бы,— кокетливо тряхнув головой, заявила Клавдия Николаевна,— убиваете бедных птичек.
— А оттого черствеете и теряете способность ценить своих нежных супруг,— дурашливо докончил Сергей.
Опять все засмеялись.
— Да, да,— отстаивала Клавдия Николаевна,— вы напрасно воображаете, что это пустяк… Помните, где-то сказано: не весте[5] ни дня… или нет, не так,— засмеялась Клавдия Николаевна.
— Не весте: души ли людей пойдут вверх, а души скотов вниз,— перевирая текст писания, припомнил Гвоздев.
— Или…
— Совсем наоборот,— подсказал Сергей.
— Или души скотов пойдут вверх, а души людей…— продолжал Гвоздев, который почему-то думал, что писатель непременно должен знать священное писание.
— Вверх тормашками,— закончил Сергей.
— Шалопай,— ласково обозвал его Гвоздев.
Мужчины весело шутили и смеялись, но Клавдия Николаевна вдруг стала серьезной: мысль о душе животных показалась ей слишком унизительной для того, как ей думалось, великого процесса, который совершался в ней самой.
Хотя мысль эта была высказана вскользь, будто очевидная нелепица, но все-таки произвела на нее впечатление. Она часто видела беременных домашних животных, но ей и в голову не приходило сопоставление. Собственная беременность, вызывавшая такие заботы у окружающих ее людей, была в ее сознании чем-то неизмеримо важным, полным глубокого и сокровенного смысла, почти чудом. То, что в животных не вызывало в ней ничего кроме брезгливого хозяйственного внимания, в ней самой казалось единственным смыслом и целью всего живущего. И это различие, по ее понятиям, было так естественно, что вопрос:— почему так, а не иначе?— никогда не приходил ей в голову. Он не приходил в голову и почти всем другим людям. И вот эта случайная мысль задела ее, почти как святотатство и личное оскорбление. Ей инстинктивно захотелось высказать что-нибудь уничтожающее эту мысль и возвышающее ее самое. Но она не могла найти ничего.
