Кровь - [2]

— Да, дорога страшно попортилась, —  подтвердил Виноградов.— Вечером вчера я ездил в Остадное к земскому, так еле вылез у овражка… знаешь, за мостиком?..

—  Вот, вот, там же и мы застряли.

— Пришлось вылезать и вытаскивать бричку. Мы бы не вытащили, да какой-то лядащий[2] мужичонка помог. Вообрази —  сам тощий, обтрепанный, заморенный, а говорит: «это— ничаво»… подлез под задок, да ка-ак двинет, так чуть меня не задавил! —  с тем наивным восторгом, с которым все очень слабосильные люди говорят о проявлениях чужой силы, им не понятной, рассказывал Борисов.

Виноградов, смеясь, слушал его и с удовольствием гладил по голове рыжего Аякса, уткнувшегося мордой в его колени. Он очень любил собак. Аякс радостно вилял хвостом, скашивая умные, добрые глаза на стол.

— А вы видели мою собаку?— спросил Сергей и, не дожидаясь ответа, крикнул:

— Маркс, иси!

Красивый пес, стукаясь о колени сидевших, опрометью бросился на зов и стал, точно маятником колотя твердым хвостом по ножкам стула.

— Вот,— с гордостью сказал Сергей.

Собака, точно, была очень хороша.

Виноградов, который любил выказать себя и действительно был знатоком породистых собак, внимательно осмотрел собаку.

— Славный пес,— с искренним убеждением сказал он.

— Вы пощупайте нос, —  горячо говорил Сергей,— как лед!

— Да, —  согласился Виноградов, ткнув ладонью в холодный, мокрый нос собаки,— чутье, должно быть, очень хорошее. А вы ее пробовали?

Сергей немного омрачился, потому что сам еще не знал, какова собака на охоте, и боялся, чтобы не оказалась плоха.

— Нет еще…

— Ну вот завтра и попробуем. Мне Кирилла говорил, что уже пропасть и крякв, и чирков, а гусей я сам вчера видел… И совсем близко… Такая досада, ружья не взял. Совсем не предполагал… Что ж вы, господа, водки?..

Виноградов уверенными движениями разлил водку по рюмкам, и хотя сам уже пообедал, но налил и себе «за компанию». Все чокнулись и выпили, а потом стали вкусно и долго закусывать кильками, селедкой и маринованными грибками. Потом выпили еще по одной и еще, пробуя то ту, то другую закуску.

Вошла Клавдия Николаевна и присела за свободный край стола. С ее приходом разговор оживился, так как она была легкой, остроумной, а главное хорошенькой собеседницей, и перешел на городские темы. У Виноградовых в городе было много родных и знакомых. В пылу разговора мужчины незаметно выпили еще по четыре рюмки водки и заговорили о бывшем недавно кровавом столкновении двух политических партий. Так как они все были одинаковых убеждений, то разговор шел весело и приятно для всех, несмотря на печальную тему.

II

Аннушка, которая была неравнодушна к Сергею Борисову и очень обрадовалась его приезду, опрометью побежала на кухню и крикнула в дверь:

—  Акулина, барыня приказали цыплят!..

Акулина, толстая и рыхлая баба, с пухлым добродушным лицом, подоткнула подол юбки и ответив:— Чичас!— пошла через двор в курятник.

На дворе уже смерклось, и зажглись звезды. На земле все казалось темным и страшным, а в воздухе было прозрачно и пахло мокрой землей и свежим навозом со скотного двора. В курятнике было темно, хоть глаз выколи. Куры уже давно уселись на насест и спали. Только старый петух все ворочался и кряхтел в темноте, да где-то попискивали молодые цыплята: целый день они бегали по солнцу и весело рылись в глубоком теплом навозе. Им было хорошо, тепло и сытно, и до сих пор они не могли успокоиться и сквозь сон перепискивались и ворошились.

Акулина вошла в курятник, нагнувшись и бормоча:

—  Разве пестренького взять… да беленьких пару. Беленьких много.

Расставив руки, она легко, хотя ровно ничего не было видно, нашла насест и стала осторожно ощупывать кур. Куры беспокойно завозились; но они были так глупы, что ничего не понимали и не подозревали, беспокоились, только чувствуя на себе пальцы Акулины, и сейчас же успокаивались, как только она переходила дальше. Когда Акулина, по ее предположению, добралась до пестренького цыпленка, она крепко схватила его обеими руками и понесла вон на свет. Цыпленок пронзительно запищал и неистово забился. Петух громко и сердито заворчал, но не тронулся с места. На свету цыпленок оказался вовсе не пестреньким, а черным, но Акулина все-таки связала ему лапки какой-то тряпкой и бросила на землю. Потом она опять долго шарила впотьмах и вынесла еще двух цыплят. Хотя и эти были не белые и не пестрые, она связала им лапки, как и первому, и взяв их всех за ноги, вниз головой, понесла в кухню.

Цыплята испуганно пищали и рвались, совершенно не понимая, что с ними делается. Все,— и неестественное, мучительное для всякого живого существа положение вниз головой, и вечер, которого они никогда не видали, засыпая вместе в солнцем, все производило на них впечатление ни с чем не сравнимого, смертельного животного ужаса. Но скоро они затекли и замолчали, беспомощно разинув клювы, растопырив крылья и болтаясь головами.

— Пашка, дай нож-то!— громко крикнула Акулина в открытую дверь кухни.

Пашка, двенадцатилетний сын Акулины и прохожего солдата, вихрастый и рябой мальчуган, выученный Клавдией Николаевной грамоте, бросил азбуку, над которой корпел целый день, вытер пальцами нос и вприпрыжку, с большим ножом в руке, выбежал на крыльцо.