Крошка Цахес, по прозванью Циннобер - [11]

— И где все перебесились, — возразил Сбиокка, вспыхнув от внутренней досады. — Да, г. Бальтазар, я оставляю Керепес, очень похожий на большой дом сумасшедших. Вчера вы были за городом и потому не могли быть в моем концерте, а то, верно, защитили бы меня от беснующейся толпы.

— Да скажите, ради Бога, что такое случилось?

— Я играю труднейший концерт Виотти, концерт, который составляет мою радость, мою славу! Вы слыхали его и всегда приходили в восторг. Могу сказать, что вчера я был в необыкновенном духе, то есть anima, в необыкновенном расположении, то есть spirito alato[8]. Ни один скрипач в мире, даже сам Виотти, не сыграл бы так, как я в этот раз. Когда я кончил, зала застонала от рукоплесканий и кликов восторга. Взяв скрипку под мышку, выступал я вперед, чтоб отблагодарить — но что же увидал, услышал! Не обращая на меня ни малейшего внимания, всё теснится к одному углу залы и ревет: «Bravo, bravissimo, божественный Циннобер — что за игра — какое выражение, какое искусство!» Я врываюсь в толпу, в средине стоит уродливый карлик и сипит отвратительным голосом: «Благодарю, благодарю — я играл как мог — я, конечно, первый скрипач во всей Европе, во всем мире». — «Чёрт возьми! — воскликнул я. — Да кто ж после этого играл: я или этот червяк?» Карлик продолжал благодарить слушателей — я вышел из себя, бросился на него и хотел взять полную аппликатуру, но меня удержали, занесли какую-то чушь о зависти, недоброжелательстве. Между тем кто-то закричал: «И какое сочинение — божественный Циннобер — дивный компонист!» — «Да, Боже мой! — восклицал я еще громче. — Неужели все сошли с ума? Концерт — Виотти, а играл его я — я, известный скрипач Винченцо Сбиокка!» Но тут заговорили об итальянском бешенстве, то есть rabbia, об ужасных случаях, схватили меня, вывели в другую комнату и начали обращаться, как с больным, с беснующимся. Не прошло и четверги часа, как вбегает синьора Брагацци и падает в обморок, с ней случилось то же, что и со мною. Только что она кончила свою арию, как вся зала огласилась громогласными: «Bravo, bravissimo, Циннобер — нет в целом мире такой певицы, как Циннобер» — и он снова сипел свое проклятое: «Благодарю, благодарю». Синьора лежит теперь в горячке и едва ли встанет, а я спасаюсь бегством от безумного народа. Прощайте, любезнейший г. Бальтазар! Если увидите синьорино Циннобер, то скажите ему, пожалуйста, чтоб он не встречался со мной ни в одном концерте, а то я ухвачу его за паутинные ножки и пропущу сквозь F контрабаса — там он может хоть целую жизнь разыгрывать концерты и распевать арии. Прощайте, г. Бальтазар, да пожалуйста, не оставляйте скрипки.

Тут он обнял изумленного Бальтазара, вскочил в повозку и быстро поскакал по дороге.

— Ну, не говорил ли я, — рассуждал Бальтазар сам с собою, — что Циннобер чародей и отводит глаза?

В это самое мгновение мимо его быстро пробежал молодой человек, бледный, расстроенный, с отчаянием во взорах. Сердце Бальтазара сжалось. Он узнал в юноше одного из друзей своих и бросился за ним в глубину леса.

Пробежав шагов двадцать или тридцать, он увидал референдариуса[9] Пульхера.

— Нет, — воскликнул он, остановившись под высоким деревом и подняв глаза к небу, — нет, я не перенесу этого срама! Все погибло! Осталась одна могила. Прощай, жизнь — мир — надежда, и ты, моя милая!

Тут он выхватил из кармана пистолет и приставил ко лбу.

С быстротою молнии бросился к нему Бальтазар и вырвал пистолет, восклицая: «Пульхер! Что с тобою? Что ты делаешь!» Референдариус опустился в полубеспамятстве на траву и долго не мог прийти в себя. Бальтазар сел подле него и утешал, как мог, не зная причины его отчаяния.

Несколько раз спрашивал он, что с ним случилось, как дошел он до ужасного намерения лишить себя жизни. Наконец глубокий вздох облегчил грудь Пульхера.

— Ты знаешь, любезный друг, — начал он, — как затруднительно было мое положение, как я полагал все мои надежды на вакантное место тайного экспедиента у министра иностранных дел; знаешь, с каким старанием, с каким рвением готовился я к этой должности. Работа моя заслужила совершенное одобрение министра. С какою уверенностию явился я к нему сегодня поутру для словесного испытания. В зале, я нашел известного тебе урода Циннобера. Легационс-рат, которому препоручено было испытание, подошел ко мне и объявил очень ласково, что желаемого мною места ищет и г. Циннобер и потому он будет экзаменовать нас обоих. «Вам нечего опасаться этого соперника, — прибавил он мне на ухо, — сочинения, им поданные, никуда не годятся». Испытание началось; я отвечал на каждый вопрос. Циннобер не знал ничего, бормотал вместо ответа какую-то чушь, которой никто не понимал и, дрягая немилосердо ногами, падал даже раза два со стула, и я должен был поднимать его. Сильно билось мое сердце от радости. Ласковые взгляды, которые бросал на него легационс-рат, принимал я за самую горькую насмешку. Испытание кончилось. Представь же мой ужас, когда советник вдруг обнял малютку, воскликнув: «Чудесный человек — сколько знаний — какая сметливость!» — и потом, обратившись ко мне, прибавил: «Г. референдариус Пульхер, вы обманули меня ужаснейшим образом — вы ничего не знаете — и — извините, как осмелились вы явиться на испытание в таком виде; вы не могли даже усидеть на стуле, два раза падали, и г. Циннобер должен был поднимать вас; — трезвость и рассудительность — необходимые качества для дипломата. Прощайте, г. референдариус». Я все еще принимал это за глупую шутку и решился пойти к министру. Он велел мне сказать, что удивляется, как мог я явиться к нему после того, что случилось на испытании, что место отдано г. Цинноберу. Какое-то дьявольское наваждение лишило меня всего, и я добровольно жертвую духам мрака жизнию! Оставь меня!