Кропоткин - [109]

Возврата быть не может — тут большинство собравшихся согласно. Но куда же идти? Очень многие видели спасение в диктатуре, которая противостояла бы стихийности народного движения, как всегда именуемой страшным словом «анархия». Когда председательствующий Керенский обратился к верховному главнокомандующему Лавру Корнилову: «Ваше слово, генерал!» — зал встал, аплодируя. В левом же секторе продолжали сидеть. Справа послышались возмущенные крики: «Хамы! Встаньте!» Правые уже сейчас требовали покорности будущему диктатору. Слева в ответ летело: «Холопы!» Наконец все затихли. Генерал Корнилов произнес речь, в которой заверил, что с анархией в армии ведется беспощадная борьба, и она будет подавлена, что необходимо поднять престиж офицеров и принять решительные меры…

Этот красивый стройный генерал недолго будет скрывать свои планы: уже через неделю он двинет на Петроград войска под знаменем, на котором красуется эмблема смерти: череп с костями. Но Корнилову не удастся захватить власть, и он войдет в русскую историю как несостоявшийся диктатор. В борьбе с корниловщиной на короткое время объединятся все социалистические партии, и мятеж будет подавлен. Но консолидация сил, ради которой и было созвано Государственное совещание, сохранялась недолго.

Второй день Государственного совещания был отдан выступлениям «левых». От «группы истории» первое слово предоставлено Е. Брешко-Брешковской, «бабушке революции». Она говорила о необходимости защитить родину от наступающих германских армий, продолжив войну, но как социалистка просила правительство обратить самое энергичное, самое строгое внимание на внутренних врагов России — капиталистов и торговцев.

Речь выступившего вслед за ней вроде бы еще более «левого» революционера (куда уж дальше — анархиста!) Кропоткина удивила своей умеренностью. «Граждане и товарищи! — начал он. — Позвольте и мне тоже присоединить мой голос к тем голосам, которые звали весь русский народ… стать дружной стеной на защиту нашей родины и нашей революции… Родина сделала революцию, она должна ее довести до конца… Если бы немцы победили, последствия этого для нас были бы так ужасны, что просто даже больно говорить о них… Продолжать войну — одно великое предстоящее нам дело, а другое, одинаково важное дело — это работа в тылу. Репрессивными мерами тут ничего не сделаешь… Нужно, чтобы русский народ во всей своей массе понял и увидел, что наступает новая эра… Разруха у нас ужасная. Но знаете, господа, что и в Западной Европе наступает новый период, когда все начинают понимать, что нужно строительство новой жизни на новых, социалистических началах…»

Справа зашумели — трудно поверить в эти «начала», особенно сейчас.

«Да, да, — как бы согласился Кропоткин. — Мы все неопытны в деле общественного строительства… Мы многое не знаем, многому еще должны учиться. Но, господа, у вас есть… — оратор обратился к сидящим справа, — я не говорю про ваши капиталы — у вас есть то, что важнее капитала — знание жизни. Вы знаете жизнь, вы знаете торговлю, вы знаете производство и обмен. Так умоляю вас, дайте общему строительству жизни ваши знания. Соедините их с энергией демократических комитетов и советов, соедините и то, и другое и приложите их к строительству новой жизни…»

Призвав присутствующих сделать все возможное, чтобы «уменьшить размеры назревающей братоубийственной гражданской войны», Кропоткин обратился к собравшимся с такими словами: «Мне кажется, нам в этом Соборе русской земли следовало бы уже объявить наше твердое желание, чтобы Россия гласно и открыто признала себя республикой… При этом, граждане, республикой федеративной!.. Пообещаем же, наконец, друг другу, что мы не будем более делиться на левую часть этого театра и на правую. Ведь у нас одна родина»^[85].

Возгласы «браво!» и буря оваций были ответом зала на речь Кропоткина.

К тем, кто призывал довести войну до конца, до победы, присоединился и выступивший вслед за Кропоткиным Георгий Плеханов, полагавший, что только отношение к войне может объединить все силы общества. Под бурную овацию всего зала и крики «Да здравствует революция!», «Да здравствует Керенский!» совещание закрылось уже глубокой ночью. Возможно, восхваления Керенского не понравились тогда Кропоткину, относившемуся отрицательно к попыткам возвеличивать отдельную личность, и он подумал, что дальнейшее развитие революции должно выдвинуть других людей.

Очередной кризис внутри правительства в сентябре снова привел к смене министров. На сей раз новый состав кабинета назвали «правительством спасения революции», а его председателя Керенского наделили чрезвычайными полномочиями. При этом предполагалось продолжить развитие демократии, и Кропоткина не оставляла мысль, что на верху власти происходит не совсем естественный процесс: демократию пытаются совместить с диктатурой, в то время как основные массы народа в систему власти никак не вовлечены. Революция опять, как во времена Александра II, идет «сверху».

Наконец были назначены выборы в Учредительное собрание, создан Временный совет республики (Предпарламент) под председательством эсера Николая Авксентьева. В состав совета вошли Николай Чайковский и Марк Натансон, тот самый, с которым Кропоткин отправился в эмиграцию в 1876 году. Оба — из старшего поколения революционеров, из тех, кто начал в России дело революционной пропаганды. То, что они возглавили победившую революцию, было естественно. Но настораживало, что в газетах все чаще мелькали призывы к твердой и сильной власти большевиков, популярность которых очень быстро росла среди рабочих и солдат.