Кромвель - [124]

Они вечно чем-нибудь недовольны. Кромвель чувствовал, как голос его напрягается и переходит в крик, но не мог уже остановиться. Это они, армейские офицеры, виноваты во всем! Он всегда подчинялся их желаниям, даже когда сознавал, что они вредны. Все изменения в конституции — дело их рук. Они заставили его распустить Долгий парламент, потом потребовали, чтобы он принял «Орудие управления», эту несовершенную конституцию, и стал диктатором; они вынудили его распустить парламент за то, что он попытался поправить дело; изобрели режим майор-генералов, а когда он был установлен, им снова понадобился парламент. И он все выполнял.

— Вы могли дать мне пинок в зад и толкать меня куда угодно! — бушевал Кромвель. — А последний парламент! Вы заставили меня созвать представителей, а когда они были избраны, вы перетасовали их — кого выбросили, а кого поставили туда, куда вам заблагорассудилось! И от меня требовали, чтобы я все одобрял, хорошее и дурное! Но довольно. Так дальше продолжаться не, может. Я никогда не заискивал перед вами и никогда не буду! У меня есть верное прибежище. Если палата делает хорошие предложения, я должен и буду стоять за них. Они честные люди и действуют хорошо. Я не знаю, в чем еще вы можете их обвинить, кроме того, что они меня слишком любят!

Он предложил депутации избрать из своего числа шесть или семь человек; с ними он еще поговорит. А теперь доброй ночи.

Обескураженные офицеры разошлись по домам. Палата продолжала обсуждать «Смиренную петицию».

Кромвеля одолевали мучительные сомнения. Предложение Пэка его порадовало и испугало. Да, мысль о том, чтобы принять на себя тяжесть и величие древнего королевского сана, приходила ему давно, и он иногда ловил себя на том, что мысленно примеряет корону — для себя, для Элизабет и детей, для Англии… Но никогда королевский титул не казался таким возможным.

Он внимательно вчитывался в статьи новой конституции. Ясно было, что высокое имя и почет давались ему не даром: он должен был уступить часть своей нынешней диктаторской власти парламенту. Правда, он сам мог назначить преемника; он по своему выбору называл лордов — членов верхней палаты, и они, эти 50 или 70 человек, служили бы ему пожизненно. Однако все полномочия по проверке депутатских мандатов вручались только нижней палате. Ее члены могли быть удалены из зала заседаний лишь по суду и с согласия остальных депутатов. Лишь она могла разрешать сбор налогов, утверждать государственный бюджет. Под ее контроль переходили милиция и вообще все вооруженные силы. Государственный совет, который теперь, как встарь, именовался Тайным советом, терял значительную часть своих полномочий.

И все же эта конституция нравилась Кромвелю. Она ставила правительство на старую, традиционную, веками испытанную дорогу: король, лорды, общины. Она делала его власть не чрезвычайной, а узаконенной, стабильной. Она поднимала его престиж в глазах иностранных государей. Поэтому когда 25 марта палата 123 голосами против 62 утвердила «Смиренную петицию» вместе с самым спорным первым параграфом — «чтобы ваше высочество соблаговолило принять на себя звание, величание, титул, сан и должность короля», — он был удовлетворен. 31 марта в Банкетном зале Уайтхолла ему торжественно вручили «Смиренную петицию», и он с достоинством ответил, что новая конституция накладывает на его плечи тяжесть, великую тяжесть, которая не ложилась еще на плечи ни одного человека. Он должен подумать, рассмотреть ее со всех сторон. Он уже стар, и, быть может, дни его сочтены. Лучше бы ему не родиться на свет, чем сделать сейчас непоправимую ошибку. Он сказал, что ему нужно время на размышление — «спросить совета у бога и у собственного сердца».

Нелегким было это размышление. На него нажимали с разных сторон, убеждали, разрывали на части. Брогхилл шептал: «Право английское не знает никакого протектора; нация любит монархию; соглашайтесь». Терло, хитрая лиса, рассуждал: «Не так важен сам титул, как должность, которая знакома праву и народу. Люди знают свои обязанности по отношению к королю и его обязанности к ним. Любой другой сан — не более как временное установление, чуть что — его снова попытаются изменить». Офицеры, наоборот, возражали. Ламберт интриговал вовсю, Флитвуд, когда парламент утвердил «Смиренную петицию», разрыдался. Народ был неспокоен. Квакер Джордж Фокс предсказывал, что те, кто наденет на Кромвеля корону, лишат его жизни. Пророчица из милленариев в дурацких стихах, которые ходили по Лондону, заявляла: «Дух и глас божий объединились против Кромвеля и его короны…»

3 апреля он спросил, можно ли принять петицию в целом, отвергнув один из ее пунктов — пункт о короне. Нет, ответил парламент, петиция неделима: либо все принять, либо все отвергнуть. Тогда он отказался: «Вы вынудили меня ответить категорически; вы не оставили мне свободы выбора… Я не могу принять такой ответственности, такого бремени…»

Ламбертовцы радовались. Сторонники королевского титула продолжали уговоры. Парламент настаивал. Это было невыносимо. В конце апреля Кромвель заболел и встретил очередную депутацию полуодетым, с черным шарфом, обмотанным вокруг шеи. Он все не давал ответа, его настроение колебалось: от крайней мрачности он переходил вдруг к неуемной веселости и, отбросив все свое величие, шутил с друзьями — Терло и Брогхиллом, сочинял вместе с ними смешные стихи, курил трубку; потом опять становился серьезным. Иностранные послы недоумевали.