– Вот, вот, оно самое!.. Самое оно и есть!.. – затем с каким-то азартом загремел своим платком.
Потом мы перешли к чайному столу. Крокодил снова впал в недвижимое свое состояние и только и делал, что глотал чай.
– У вас, кажется, есть рояль? – спросила его Олимпиада Петровна.
Он встрепенулся.
– Чего это-с?
Ему пояснили.
– Завел, завел, – ответил он и опять улыбнулся, – только у меня вроде, например, как веялка: вертишь ее, ну она и разделывает. Ничего, здорово разделывает. Семьсот целковых…
– Ну, что же мы насчет амбара-то, сойдемся или нет? – прервал его Батеев.
Крокодил допил свое блюдечко.
– Завтра с артелью подумаю, – сказал он.
– Да ведь хорошая цена.
– Как артель.
Петр Петрович пожал плечами и постучал пальцем по самовару. А мне снова захотелось поисповедовать Крокодила.
– Какую вы пользу берете с артели? – спросил я.
– Разную берем пользу, – ответил Крокодил.
– Однако же?
– Мы лесом торгуем, – .неожиданно произнес он после маленькой паузы.
– Ну так что же?
– За лес берем пользу.
– Я у него лес беру, – пояснил мне Батеев, – и почти все наши помещики берут.
Крокодил помолчал.
– С подрядов берем десятую копейку, – задумчиво продолжал он и снова помолчал. – Комиссионные берем… – прибавил он. – За подожданье берем… Лавку имеем для артели…
Все это проговорил он, как будто с трудом вспоминая.
– А велика ваша артель?
– Человек сто двадцать.
Вечер закончился неожиданным казусом. Передняя вдруг переполнилась сдержанным топотом мужицких сапогов, и неуверенные голоса требовали барыню. Лицо Олимпиады Петровны покрылось багровыми пятнами. Она быстро вышла в переднюю. Голоса сразу загудели.
Мы тоже пошли туда.
– Воля ваша, сударыня, а мы голодать не согласны, – говорил красивый парень, выступив вперед. За ним галдел добрый десяток других рабочих.
– Как голодать? – трепетно спросила Олимпиада Петровна.
– Как голодать! – воскликнул Петр Петрович.
Несколько мгновений ничего нельзя было разобрать в беспорядочном шуме.
– Говори один… Чего кричите, говори один! – волновался Батеев. Переконфуженная барыня в нерешительности перебирала оборку своего миленького платья цвета gris de perle[2].
Выступил снова красивый парень.
– Воля ваша, Петр Петрович, никак невозможно.
– Что никак невозможно-то?
– Три фунта? Помилуйте-с… Барыня изволит три фунта отвешивать. Нам это никак невозможно. Он решительно закинул назад волосы.
– Я знаю тебя, ты вечно недоволен, – прошипел Петр Петрович.
– Воля ваша, – твердо произнес парень.
– Сколько же вам прикажете хлеба отпускать? – иронически спросил Батеев.
– Да уж сколько плотникам. Сколько плотникам, столько и нам.
Петр Петрович согласился на это требование, и толпа, рассыпавшись в благодарностях, удалилась. Но наше настроение было жестоко испорчено; Олимпиада Петровна хмурилась; Петр Петрович волновался и приводил какие-то оправдания… В конце концов, правда, разговор начал налаживаться, и уж Олимпиада Петровна с живостью заговорила было о новой пьеске Рубинштейна, которую ей только что прислал Юргенсон, как вдруг неожиданно и совершенно некстати Крокодил ляпнул:
– Нет, барыня, это не модель.
– Что-о? – удивленно протянула она.
– Не модель, говорю, по три фунта отпущать. Человек рабочий, ему пищия нужна удобная. А ты жадничаешь! Это совсем не модель.
Мы сидели как на иголках. А Крокодил продолжал:
– И говядинку плотникам получше давай. В честь тебя прошу. Не будешь хорошей отпущать, буду из города возить. Я и так ноне тридцать фунтов привез. Мужик ведь что лошадь: что поест, то и повезет.
Можете судить о чувствах, волновавших наши души. Олимпиада Петровна если и не упала в обморок, то лишь потому, что воспитывалась в гимназии, а не в институте. Петр Петрович не знал, куда смотреть ему… Один Крокодил как бы не сознавал переполоха, произведенного им, и преспокойно отирал мокрое лицо, которое снова удивительно стало походить на рыхлый и расплывчатый комок теста.
Он скоро ушел, с обычною решимостью посовав рукою, и мы, в каком-то приниженном молчании, разбрелись по своим углам. Было еще рано. Я отворил окно в своей комнате и долго смотрел на притихшую окрестность. За прудом бледным румянцем погорала заря. Кваканье лягушек звонко и ясно расходилось в воздухе. Темный сад уходил вдаль неподвижным островом и точно обретался в задумчивости. В его чаще звенели соловьи.
Вдруг где-то вблизи вырвался болезненный вопль и тотчас же замер… Я прислушался с беспокойством; уши мои горели, и нервы ужасно напряглись; но тишина стояла мертвая, и только лягушки да соловьи нарушали ее. Но мне не спалось. Я оделся и вышел из дома. В людской, где помещались плотники, горел огонь. Я подошел туда. У окна сидел Егорыч и шелушил семечки.
– Где Сазон Психеич? – спросил я.
– А в саду он.
Я удивился.
– Что же он там делает теперь?
– Поди, соловьев слушает. Оченно он любит эту тварь.
Мне хотелось проверить некоторые мои догадки насчет вопля. Но Егорыч не сразу ответил; он притворился непонимающим. Когда же я напомнил ему сцену за обедом, он произнес:
– Постегали маленько… Без этого нельзя. Петров, он хороший работник, а не постегай его, он зазнается. Только мы келейно это… промеж себя, добавил он после краткого молчания. – Мы не любим срамиться, ежели… Мы этого не уважаем.
