Кризис - [45]

— Мля, — выругался Лёха, — смотри, какая тачила. На седьмую серию девка насосала.

Я не знал, что такое «седьмая серия» — для меня все машины были на одно лицо. Но вот насчет происхождения тачки — в этом сомневаться было сложно.

— Тую маму, — Лёха ускорился, — они ж, тудыть, водить не умеют, совсем. Ты видал, чё эта коза творит?

— Слушай, я не вожу, мне все это бесполезно, — начал было я, но Лёху понесло. Он минут пять объяснял, что следует сделать с девушкой, с ее машиной и особенно с тем папиком, который так щедро одарил за счастье, ему причиняемое.

— Мы, — закончил он свою тираду, останавливаясь на красный, — такого бабам не позволяли. В ресторан пожрать, тряпку на жопу ей, и харэ.

— Тогда таких тряпок не было, — заметил я, пытаясь вспомнить, что носили люди в девяностые.

— Получше были, — обиделся Лёха. — У меня кент элитный секонд-хэнд возил, контейнерами, там все было. Армани, Гуччи, ваще. Все оттуда одевались, ничего. У людей сейчас просто бабла стала дофигища. Я считаю, неправильно.

— Что неправильно? Бабло? — у меня в кармане задребезжал мобильник, так что я слушал вполуха.

— Что дофигища. И не ценят, — отрезал Лёха, выруливая в переулок.

∗∗∗

Рассуждать о жизни богатых людей — моветон, поскольку всякое рассуждение такого свойства окрашено рессентиментом. Если не того, кто рассуждает, то читательским. Во всяком случае, это предполагается.

Вышеприведенная сложносоставленная фраза — не моя. Это квинтэссенция (да-да, я тоже знаю всякие мудреные слова) рассуждений одного весьма известного французского социолога о трудностях социологической работы с представителями высших классов общества. Дескать, любое такое рассуждение будет отравлено подсознательным чувством униженности, зависти и страдания по поводу собственной неудачливости.

В России такой проблемы нет. У нас много других проблем, а вот этой нет. Отношение к богатым у нас простое и определенное.

Тут придется тормознуть. Принято считать, что наш народ — гадкий и противный — ненавидит скопом всех богатых, ибо сам быдло и коллективный нищеброд.

Это, братцы, неправда. В народном сознании богатые разделены на две части. Есть самые богатые — «приватизаторы». Это люди, которые украли. Нефть, землю, заводы-пароходы, страну в целом. Их не то чтобы даже ненавидят: постоянно испытывать ненависть — это тяжело. Просто они записаны в народное сознание именно в качестве воров. Причем, вопреки Бродскому, воров худших, чем любые кровопийцы. Есть такое воровство, которое хуже убийства — поскольку убийством, по существу, и является, причем массовым. Например, придержать хлебушек во времена неурожая. Таких при случае вешали на воротах, со вспоротым брюхом, набитым зерном. А если случая не случалось — хотя бы помнили. В тридцати поколениях. Что была такая тварь, и дети его твари, и внукам тоже лучше бы не рождаться...

Но этих мало, и они известны. Такое отношение не распространяется на тех, кто вором не считается. То есть на всех остальных богатых, даже если они очень богаты и не вполне честны. Им могут завидовать, но, в общем, понимают. «Сами бы так хотели».

Интересно еще отметить отсутствие — видимо, временное, дальше нужно смотреть — серьезных классовых различий.

В той же Франции богатые и бедные разделены культурно-исторически, это разделение существовало всегда, исключения — то есть перемещение людей из класса в класс — только утверждали сложившиеся правила. Наши богатеи — такие же, как мы, как бы они ни стремились доказать нам обратное. Ибо они вышли из тех же квартир, они учились в тех же школах, они любят селедочку с картошечкой, и у них было всего пятнадцать лет, чтобы научиться носить хорошие костюмы. Хотя какие пятнадцать, о чем это мы? Хорошие костюмы начались у нас в новом тысячелетии, не раньше. Но мы еще помним, как депутаты Госдумы щеголяли в импортных пиджаках с необрезанными ярлычками на рукавах — и в таком виде их показывали по телевизору.

Впрочем, дело не в костюмах. Настоящее классовое сознание появляется не у тех, кто выбрался из грязи в князи, а у тех, кто грязи не видел вообще. То есть в лучшем случае у детей нынешних богатеев, которые учатся в закрытых школах (или за границей), живут в особой среде (опять же, лучше — за пределами России), и с младых ногтей умеют строить прислугу и требовать идеального сервиса. Впрочем, нет: этому научатся их внуки, если останутся в России — и если с Россией больше ничего не случится. Что маловероятно.

На самом деле большую часть классово окрашенного дискурса производят отнюдь не те, кто имеет на это социально-имущественное право. Кто именно тут старается — скажем ниже, сейчас просто зафиксируем факт.

А пока посмотрим туда, куда глядеть не стоит.

∗∗∗

Жизнь российского человека, занимающегося приносящими прибыль делами, опасна, трудна и противна. Люди на это идут — как и почему, отдельный разговор. Но сначала повторим: опасна, трудна и противна.

Начнем с опасности. Сейчас расстреливать людей в ресторанах перестали — хотя кое-где еще стоят металлические рамки и прочие приметы раньшего времени. Это не значит, что жить стало лучше и веселее, — но, тем не менее, деловары теперь довольно спокойно вспоминают, особенно ежели под хорошую закуску, как в девяносто каком-то году такой-то съездил за город в багажнике красного «Мерса», такому-то жену порвали во всех местах, а такому-то засунули в задницу электрическую вафельницу и приковали к батарее — «представляешь, три дня подыхал мужик, все кишки пропекло». Самый факт таких рассказок красноречив: это типичные ветеранские байки, очень узнаваемые. Сейчас так не делают — ну, почти. Опасности есть, но они другие.