Кризис или конец света? Апокалипсис 2012 - [37]

Жрецы майя считали, что с момента сотворения человека минуло уже четыре Солнца. Сменились четыре человеческие расы, и все они погибли во время великих катаклизмов, причем лишь немногие люди остались в живых для того, чтобы поведать потомкам, что произошло.

Первое Солнце человечества длилось 4008 лет. Цивилизация была уничтожена землетрясениями. Второе Солнце длилось 4010 лет, и человечество было уничтожено ураганами. Третье Солнце длилось 4081 год и закончилось «огненным дождем», который пролился из кратеров огромных вулканов. Четвертое Солнце, длившееся 5026 лет, погибло в водах Всемирного потопа.

Сегодня мы живем в последние годы Пятого Солнца. Этот период майя еще называли «Солнце Движения», поскольку предполагалось, что в конце этой эпохи произойдет некое движение планеты Земля, возможно, изменение ее орбиты. В 2012 году наступит («конец света». Так или иначе, человечество, каким мы его знаем сегодня, завершит свой жизненный путь. Возможно, для того, чтобы его продолжили новые, лучшие люди в своем Шестом Солнце.

Что ж, возможно, так оно и было. Ну, то есть в том смысле, что у майя был именно такой календарь. Мы тоже пользуемся днем рождения Христа для того, чтобы отсчитывать от него дни. Впрочем, для газеты эта статья была все-таки весьма странной. В ней не нагнеталась паника по поводу конца света, никто не потрясал в воздухе сенсационными «жареными» фактами. Проще говоря, статья была рассчитана явно не на массового читателя. Массовому читателю мало дела до того, сколько лет составлял какой-то там алаутун в календаре майя. Массовый читатель жаждет пощекотать себе нервишки, отвлечься в метро по дороге с работы домой или полежать на диване, полистывая газету перед включенным «ящиком», то, что нынче называется «отдохнуть».

Я перечитал статью еще раз. И только затем обратил внимание на подпись под статьей. Автором был Инн Лакешчи, доктор исторических наук, профессор Варшавского университета. Как говорила девочка Алиса у Льюиса Кэрролла, вокруг становилось «все чудесатее и чудесатее». Зачем польскому историку с сербской фамилией печатать статью о календаре майя в местной французской газетенке?.. И вдруг меня осенило. Я поручил Софи немедленно кое-что проверить. Спустя час я получил подтверждение своей правоты: в тот день практически во всех местных газетах почти всех европейских столиц была напечатана эта статья. Менялся только язык, на котором она была написана. Медлить было нельзя — я чувствовал, что от этого напрямую зависит ход моего дальнейшего расследования. Я и так топтался на месте слишком долго, боясь поверить в самые смелые свои догадки, которые на поверку оказывались правдой. Позвонив в Варшаву своему давнему знакомому, я попросил его выяснить, где и когда смогу увидеть профессора Лакешчи из Варшавского университета. Этот мой знакомый — из флегматичных, ничему уже не удивляющихся полицейских коронеров — пообещал разузнать все для меня к завтрашнему обеду. Меня это устраивало — обедать на следующий день я собирался уже в каком-нибудь польском кафе.

Книга Судеб и Книга Апокалипсиса

Погода в Варшаве стояла отличная. Снег — если он был тут зимой — давно растаял, и на газонах кое-где лежала прошлогодняя листва. Ярко светило солнце, и мне показалось, что в этой идиллической картине совершенно нет места никаким заговорам, деньгам, кризису, свиному гриппу и вообще ничему, что могло бы нарушить это безмятежное спокойствие. Поплутав между университетскими корпусами, я подошел ко входу на исторический факультет Варшавского университета. Предъявив на входе свой французский паспорт, чем привел двух пожилых охранников в некоторое замешательство, я поднялся по ступеням на второй этаж и нашел нужный указатель. Стрелка показывала за поворот и сообщала: «Департамент латиноамериканских стран». Я повиновался и спустя некоторое время уже стоял у двери, обитой старой искусственной кожей. На двери красовалась табличка: «Руководитель департамента проф. И. Лакешчи». Я постучал несколько раз, но мне не ответили. Подождав, постучал еще раз. А затем аккуратно нажал на тугую металлическую ручку и толкнул дверь. Она нехотя поддалась. Я стоял на пороге тесного, заставленного книжными стеллажами кабинета. Сбоку от двери находилось странное устройство, больше всего напоминавшее огромную лупу, нависшую над обычным журнальным столиком, сплошь заваленным офисными лампами дневного света. Прямо напротив двери стоял письменный стол, за которым, положив щеку на раскрытую книгу, как на подушку, мирно спала женщина. Она была такой миниатюрной, что сначала я принял ее за ребенка. Я понял, что ошибся, когда неловко выпустил из рук ручку двери и она громко щелкнула. Женщина тут же вздрогнула и оторвала голову от книги, сказав что-то по-польски.

В ответ я извинился по-английски и со смущением сказал, что не понимаю польский.

— Простите, — повторила она по-английски, надевая очки, — я тут совсем задремала. Извините меня. Как вас зовут? Вы к кому?

Казалось, что говорить по-английски ей не составляет никакого труда, а мой визит, равно как и сама ситуация, ее совершенно не удивил. Я извинился и сообщил, что меня зовут Этьен Кассе, я журналист и приехал из Парижа увидеть профессора Инна Лакешчи, и если его здесь нет, то где бы я мог его найти.