Кривой домишко - [60]

— А что вы сами думаете по этому поводу? — спросил я.

Он взглянул на меня, но на его непроницаемом лице ничего невозможно было прочесть.

— Я не думаю ничего. Лишь собрал факты и передал их в канцелярию прокурора, а там решили, что фактов собрано достаточно, чтобы предъявить обвинение. Вот и все. Я выполнил свой долг и вышел из игры. Ну, теперь вам все ясно, Чарльз.

Но мне далеко не все было ясно. Я понимал лишь, что Тавенер по какой-то причине не удовлетворен результатами.

Мне удалось поговорить с отцом только три дня спустя. Сам он ни словом не напоминал об этом деле. В отношениях между нами возникла какая-то непонятная напряженность… и мне думалось, что я догадывался о ее причине. Мне нужно было во что бы то ни стало сломать этот барьер, возникший между нами.

— Нам надо бы разобраться в этом, — сказал я. — Тавенер не удовлетворен результатами — он не верит в виновность этой парочки… ты, мне кажется, тоже не удовлетворен.

Отец покачал головой. Он повторил сказанное Тавенером:

— Мы уже вышли из игры. Собрано достаточно доказательств, чтобы предъявить обвинение. В этом нет ни малейшего сомнения.

— Но ведь ни ты, ни Тавенер не считаете, что они виновны?

— Это решит суд присяжных.

— Ради бога, — взмолился я, — не затыкай мне рот процедурными терминами. Что обо всем этом думаешь ты… оба вы… лично?

— Мое личное мнение стоит ничуть не больше, чем твое, Чарльз.

— Ты ошибаешься, у тебя значительно больше опыта.

— В таком случае буду с тобой говорить начистоту. Я просто… не знаю.

— Возможно, что они виновны?

— О да.

— Но ты не уверен в том, что они виновны?

Отец пожал плечами.

— Разве можно что-нибудь сказать с уверенностью?

— Не увиливай от прямого ответа, отец. Ведь во многих других случаях ты бывал уверен? На все сто процентов? И у тебя не было ни тени сомнения?

— Иногда, но не всегда.

— Как бы я хотел, чтобы у тебя в данном случае была полная уверенность!

— Я тоже хотел бы этого.

Мы замолчали. Мне вспомнились две фигуры, проскользнувшие в сумерках из сада, — одинокие, загнанные и охваченные страхом. Они с самого начала боялись. Разве это не говорит о том, что у них была не чиста совесть?

Но тут же я ответил самому себе: совсем не обязательно. И Бренда, и Лоренс боялись жизни… они не были уверены в себе, в своей способности избежать опасности и поражения и не могли не понимать, что обычная схема незаконной любви с убийством в качестве развязки может заставить их в любой момент последовать ей.

Отец заговорил печально и ласково:

— Послушай, Чарльз, давай смотреть правде в глаза. Ведь ты продолжаешь считать, что настоящим преступником является кто-то из членов семьи Леонидисов?

— Не совсем так. Мне лишь кажется странным…

— Ты действительно так думаешь. Может оказаться, что ты не прав, но ты так думаешь.

— Да, — признался я.

— А почему?

— Потому что, — я задумался, пытаясь яснее сформулировать свою мысль, — потому что (ага! пожалуй, так будет правильнее), — потому что они так думают сами.

— Они так думают сами? Это любопытно. Это весьма любопытно. Ты что имеешь в виду: что они подозревают друг друга или что они действительно знают, кто именно это сделал?

— Не уверен, — сказал я. — Все это так расплывчато и запутанно! Мне кажется… в целом… что они пытаются сами от себя скрыть то, что они знают.

Отец кивнул.

— Кроме Роджера, — сказал я. — Роджер искренне считает виновной Бренду и искренне желает, чтобы ее повесили. С Роджером себя чувствуешь спокойно, потому что он простой и открытый и говорит, не таясь, то, что думает. А остальные оправдываются, испытывают какую-то неловкость… умоляют меня позаботиться о том, чтобы у Бренды был самый лучший адвокат, чтобы для нее было сделано все возможное… почему бы?

Отец ответил:

— Это объясняется тем, что они в действительности в глубине души не верят в ее виновность… Да, это логично.

Неожиданно он спокойно спросил:

— Кто же мог сделать это? Ты ведь разговаривал с каждым из них? Кого из них можно подозревать с наибольшей степенью вероятности?

— Не знаю, — ответил я, — и это доводит меня до отчаяния. Ни один из них не вписывается в «портрет убийцы», который ты мне нарисовал, и все же не могу отделаться от чувства, что один из них убийца.

— София?

— Нет, боже мой, что ты!

— В глубине души ты не исключаешь эту возможность, Чарльз… и не пытайся это отрицать. И эта мысль преследует тебя тем более настойчиво, что тебе не хочется признаться в ней. А другие? Филип, например?

— Разве только руководствуясь самым что ни на есть абсурдным мотивом.

— Мотивы бывают абсурдными… и они могут также быть до нелепости несерьезными. Что у него за мотив?

— Он безумно завидует Роджеру… всегда завидовал, всю свою жизнь. Предпочтение, которое отец отдавал Роджеру, выводило Филипа из себя. Роджер оказался на грани банкротства, и, когда старик услышал об этом, он пообещал вновь поставить Роджера на ноги. Предположим, Филип узнал об этом. Он подумал: «Если старик умрет тем вечером, Роджер не получит помощи. Роджер обанкротится и будет выкинут из игры». О, я понимаю, что это нелепая мысль…

— Напротив, не такая уж нелепая. Здесь есть отклонение от нормы, но такое случается. Такое свойственно человеку. А Магда?