Кривой четверг - [7]

Сам отец читал медленно, с трудом. «Я в школе сначала не понял, как это буквы складываются в слова. Другие читают, а я запоминаю — память у меня хорошая была. Учитель наш спросит, я тоже пальцем вожу, вроде читаю. А сам наизусть шпарю. Так, наверно, месяца три прошло. А он как-то и спроси меня первого — я ни тпру ни ну. «Как же ты, — говорит, — раньше-то читал?» — «Наизусть»,— отвечаю. Ох и бился он со мной! Еле-еле научил. Да я уж с третьего класса стал к отцу — он с бригадой плотников работал — убегать. В школу утром отправят, я посижу-посижу один-два урока — и к отцу. Знаю уж, где они работают. Плотники смеются: «Ты, Петруха, хоть бы пять классов окончил-то!» Ну, пять я окончил, да и сам не знаю, как. Ничего не помню».

Возвращаясь домой, отец частенько, тоже по-деревенски, приносил маленькой Свете гостинец: печенье, бублики, сушки, орехи или горстку «Плодово-ягодного букета» (липкие конфетные бумажки оставляли бледно-розовые отпечатки на пальцах, на сушках и бубликах). «Это тебе зайчик передал», — говорил он, улыбаясь.

И маленькая Света верила, что действительно где-то на улицах прячется любящий ее зайчик с коротеньким пушистым хвостиком. Иногда гостинец передавала рыженькая, весёлая лисичка с хитренькой мордочкой. А однажды — медведь. Света почему-то испугалась, и после этого медведь ей ничего не передавал, а Света не спрашивала, хотя поглядывала некоторое время на каждый гостинец с опаской: не от медведя ли? Когда Света подросла, игра продолжалась. «Зайчик передал?» — спрашивала она, беря шоколадку или пряник. Так было приятнее, хотя она и не понимала почему, как будто этим гостинцем она уже никому не была обязана. Может, ещё и поэтому ей было странно, что отец начал обижаться. «Ты чего ж не делишься с родителями, сама все ешь?» Света совершенно искренне удивлялась: «Ну ты бы взял и сразу отломил себе!»

Отец почему-то продолжал настаивать: «Нет, ты поделись с родителями!»

«Да что тут делиться? — сердилась и недоумевала Света. Сначала ты дашь мне, а потом я тебе. Лучше возьми сразу».

Забывшись, она съедала очередной гостинец, спохватывалась, но уже поздно. Ей вовсе и не жалко было, но всякий раз вспоминала она об этом уже потом и, раздражаясь, отвечала отцу: «Ты уж лучше ничего не носи, чем меня потом укорять».

У отца был и свой, особенный выговор, который придавал всему, что он говорил, неожиданную детскость. Сохранил он деревенские словечки, которых Света больше уже ни от кого не слышала. И они навсегда остались в ее памяти связанными с обликом отца. Непонятно почему эти словечки казались намного сочнее и ярче других, хотя Света их никогда не употребляла.

Про мать он, например, говорил: «Суторная она у нас». И в самом деле, она вечно суетилась, торопилась, вечно спешила, будто боялась куда-то опоздать. Но всегда оказывалось так, что мать, торопившая всех, в конце концов уже где-нибудь на улице спохватывалась: забыла либо билеты, либо деньги, либо Сумочку или заколку. Да и домашние дела она делала так, будто хотела успеть к какому-то непонятному предельному сроку. Может, от этого, а может, и еще почему супы у нее получались жидкими, невкусными, белье пахло хозяйственным мылом и плохо разведенная синька оставляла пятна.

«Сколько раз тебе говорил — вырезай глазкй-то! — сердился отец, заметив в супе плохо вычищенную картошку. — На пожар, что ли, спешишь?»

Мать могла сгоряча купить дорогие портьеры и повесить их, оставив старый тюль в жирных пятнах. Из-под покрывала у неё, как правило, выглядывал пожелтевший подзорник. Надев нарядное платье, мать старательно прятала светлую дорожку спущенной петли на капроновом чулке, поворачивая ее во внутреннюю сторону, или все время поддергивала скрученную бретельку комбинации.

Время от времени она устраивалась на работу — то в садик, то в прачечную, то в столовую. И первое время всегда бывала довольна своим местом — оно «ну ни в какое сравнение» не шло с прежним. Потом начиналось смутное недовольство, выяснение отношений, и тогда за ужином мать с пьяным упорством, возвращаясь к каким-то особенно запавшим ей в душу словам, пересказывала отцу причины ссор, вызывая у него то сочувствие, то гнев и раздражение: «Ты посчитай, сколько мест уже сменяла?» — «Я, что ли, виновата? — говорила она в ответ с недоумением и возмущением. — Да я бы работала и работала, но...» И начиналось перечисление всех обид, после которых остаться просто невозможно.

В последнее время мать особенно быстро пьянела, но пока бутылка оставалась на столе, не сводила с нее жадных глаз, и с работы ей всё чаще приходилось увольняться.

Рассказы отца про деревню она слушала без особого сочувствия, а порой и с насмешкой: «Навоз таскать?! Охота больно! Как это ты говоришь? Упётаться? Там упётаешься за день: и воду таскай, и огород поливай. Я-то знаю! Пожила там, хватит!»

Света — что было нечасто — тут соглашалась с матерью: одно дело приехать погостить, посмотреть, как там, а другое — поселиться совсем (как иногда об этом начинал мечтать отец). В деревне страх один жить: волки вон зимой, отец сам рассказывал, почтальона съели, одни валенки остались. В лесу заблудиться — проще простого, кругом звери, столько опасностей всяких. Даже и представить себе трудно, как люди в таких условиях живут, когда знают, что города есть. Удивительно, что их там держит?