Кривой четверг - [23]

На обратном пути Вика тараторила без остановки. И только у перекрестка, где они расходились, неожиданно бросила: «А ты ему понравилась. Я так и знала, что он на тебя клюнет».

«С чего ты взяла? Просто хочет, чтобы я позанималась с ним немецким!» — деланно удивилась Света, не спрашивая, о ком идет речь. Но сердце снова запрыгало упругим звонким мячиком.

«Ой, не могу! — засмеялась Вика. — Немецким... Ха-ха-ха Посмотрю я, как ты будешь заниматься немецким!»

В ее смехе было что-то неприятное, хотя Света почувствовала, что и в самом деле сморозила глупость. Незачем дурочку строить...

«Ладно... Договорились, значит, — уже деловито закончи Вика. — Я буду тебе показывать ручкой у себя, а ты...»

«Перестань, сколько можно об этом говорить! — неожиданно для самой себя рассердилась Света. Ей так хотелось поговорить еще о мастерской, о Марате, ну хотя бы о Вахиде. Но Вика повернулась и скрылась в подъезде.

— Светик!— снова раздался робкий, осторожный голос матери. — Вызови «скорую».

Представив себе пьяное, хитрое лицо матери, Света снова стукнула изо всех сил по столу и крикнула:

— Напилась — и лежи себе! Дай мне позаниматься!

Мать пристыженно замолчала. Поняла, что ее хитрость, как всегда шитая белыми нитками, не удалась. Это раньше, когда Света поменьше была, ее легко можно было обвести вокруг пальца. Как-то Света делала черчение. Мать подошла, долго внимательно следила за ее движениями, потом участливо спросила, не трудно ли. Света пожала плечами, но ей было приятно, что усердие и старание замечены. Потом мать предложила сходить в магазин — она знала, что отец дал десятку перед отъездом. Свете не хотелось отрываться, а уже темнело, потом магазин закроется, и она, размягчившись, отдала матери деньги, мелких не было. Сомневалась, но отдала: уж таким заботливым голосом говорила мать... Тот еще был ужин! Одна она или с кем там пила, Света выяснять не стала.

В другой раз Света забылась и положила деньги к себе в стаканчик с карандашами, собиралась потом спрятать, — мать два дня домой не приходила...

И сейчас Света почувствовала гордость, что она уже так глупо не попадалась. Зачем мать все это разыгрывает, догадаться нетрудно: надеется выманить на выпивку. Изображает страдание и муку, а потом скажет: «Душа горит, понимаешь, дай хоть на сто грамм!» «Вот, глупая, забыла, сколько мне лет?! Но откуда это в них? Отчего? — с ожесточением подумала Света. — Раньше пили от бедности, от беспросветности жизни, от того, что некуда было приложить силы и талант, как они учили по Горькому. А сейчас?! От бедности? Нет! Если все деньги, которые они тратят на водку, сложить — машину купить можно было бы. У них все наоборот. Мало того что на водку столько тратят, еще и вещи крушат. Приемником отец так хватил об пол, что из него сразу вывалилось нутро — как из зарезанной свиньи. У шифоньера одним махом вырвал дверцу… От зеркал трельяжа осталось одно, остальные он разбил молотком. Осколки брызнули во все стороны, ему бровь рассекло, после чего он сразу успокоился, позволил себя перевязать и уложить».

Через несколько дней он принимался чинить, что испортил, ведь отец был деревенский человек и не мог не уважать вещи, труд, вложенный в них. Тем более что сам умел работать хорошо, со вкусом. Однажды он взялся делать этажерку Свете, не на работе, а дома. У него как раз был отпуск. По тому, как он расчертил фанеру, как выпиливал тонкие планочки, как ласково строгал на небольшом домашнем верстаке доски для тумбочки, было видно, что работа доставляет ему необыкновенное удовольствие. Он неторопливо курил, ожидая, когда разойдется столярный, терпко пахнущий клей, часто отходил в сторону, чтобы окинуть взглядом сделанное. И это ощущение — удовольствия от работы — передавалось Свете.

Но постепенно для них теряли ценность вещи, свой собственный и труд других, человеческие отношения и, наконец, сама жизнь. Однажды после скандала отец вдруг хлопнул дверью и нетвердыми шагами пошел в сарай, заперся там и принялся возиться, выкрикивая песню: «По Дону гуляет, по Дону гуляет...» Мать некоторое время сидела на табурете в комнате, прислушиваясь, чем грозит ей возня в сарае, потом как-то сразу протрезвела и кинулась выбивать дверь. Крючок она, к счастью сорвала легко, он болтался на одном гвозде.

Когда вошла Света, мать уже перерубила веревку. Отец сидел на полу. Разорванная рубаха свисала на нем с двух сторон. Тело было какого-то необычного, голубоватого оттенка. Все молчали.

В дом вернулись такие же притихшие и виноватые, будто почувствовали, что уже перешагнули какую-то невидимую черту, за которой начинается непостижимое, недоступное для живого человека. Света обрадовалась: может, теперь бросят?

Но прошло немного времени, и все стало еще хуже.

Гром гремел, словно кто-то штурмом брал неприступный замок; дождь лил с такой силой, что бурные потоки преградили путь сэру Парцифалю, и он вынужден был повернуть назад. Но именно в эту минуту увидел он огонек, горевший в пещере, мимо которой он проехал, не заметив бы ее, если бы не невольная преграда. Понял сэр Парцифаль, что здесь и находится тот самый отшельник, про которого ему говорили.