Криворожское знамя - [158]

— Сюда! Выход здесь! — Минна показала ему дверь на лестницу.

Шунке, не зная, что делать, вопросительно посмотрел на Брозовскую. Какая-то украинская девушка взяла ее под руку.

— Правильно, — воскликнула она. — Так и надо.

Минна сказала Шунке, чтобы он отвел украинцев в магазин готового платья Гюнермарка, — там сейчас его супруга распоряжается, — и одел их всех как следует. Оформить это можно будет потом. В промтоварные карточки и ордера все равно никого не оденешь.

Брозовская прошлась по пустым комнатам ратуши. Кругом царил беспорядок. Хотя американцы нанесли сюда лишь несколько кратковременных визитов, мебель была перевернута, документы перерыты, везде валялись бумаги. Перед отъездом кто-то из солдат оставил на столе бургомистра нерукотворный сувенир…

Одноногий чиновник последовал совету Минны лишь после того, как на него прикрикнули украинцы; в руках он держал бланки ордеров и наверняка уселся бы в бургомистерское кресло, — он уже начал было приводить в порядок стол, — не помешай ему Шунке с украинцами.

О чем думали подобные люди? О праве на пенсию, о повышении в должности, о дальнейшей службе? Словно ничего и не изменилось. Вполне вероятно, что этот чиновник — бывший фельдфебель или эсэсовец, которому в придачу к орденам пожаловали гражданское пособие за потерянную ногу…

В комнате кассира Минна задержалась на несколько минут. Деревянный барьер свалили, массивный сейф стоял неповрежденный. Было видно, что его пытались вскрыть, но ничего не вышло. Здесь, в этой комнате, она провела самые страшные часы в своей жизни.

Минна вышла на улицу. Только теперь она заметила, что над ратушей развевается огромный белый флаг. Какая-то женщина рассказала, будто сама видела, как Меллендорф влез на крышу и ползал там, прикрепляя флаг. А через час сел на велосипед и был таков. Один, в гражданском платье. Остальные уже давно удрали. Он очень спешил.

Фасад дома Бартеля тоже был в белоснежном одеянии, хотя окна зашторены. Брозовская проходила мимо него как раз, когда обитатели барачного лагеря при Вицтумской шахте срывали вывешенные простыни и полотно. Из них получались хорошие рубашки.

И вообще Минна Брозовская видела сегодня много своеобразного. Так, в переулках и тупичках, где жили рабочие, было немного белых флагов. Зато на домах зерноторговца Хондорфа, Гюнермарка, где в опущенные жалюзи барабанили украинцы, на домах мясника и пекаря, Барта и Лаубе — всюду развевались простыни.

Некоторые возбужденные бюргерши, окружив Минну, со всей убедительностью пытались внушить ей, что присутствие ее мужа было бы сейчас как нельзя кстати. Ведь что-нибудь надо предпринимать. Да и у кого больше прав на это, как не у Брозовского? А потом эти иностранцы. Каждому в городе известно, что Брозовский всегда хорошо относился к ним. Именно это и ставили ему в вину. Но вот сейчас он так нужен с его авторитетом и влиянием…

Минна не отвечала. Прошло некоторое время, пока «советчицы» поняли ее молчание и разбежались еще более возбужденные, чем прежде.

Вольфрума она застала только вечером. Жена его сообщила ей, что он не был дома несколько дней. За два дня до прихода американцев его пытались забрать, но Вольфруму удалось скрыться.

Незадолго до наступления комендантского часа — на всех домах были расклеены приказы, в которых запрещалось выходить на улицу после восемнадцати ноль-ноль, — Минне удалось разыскать Вольфрума в кабинете бургомистра.

Поздоровавшись с ней, он показал в окно на расклеенные приказы военного командования США.

— Висят, словно шляпа Геслера на шесте. Люди читают, так сказать, снимают шляпу, выполняют приказ, хотя ничего за этим не кроется. В городе-то ни одного американца нет! — Вольфрум расхохотался.

Минна недоуменно посмотрела на него. Тогда он объяснил ей, что привел сравнение с Вильгельмом Теллем и ландфогтом.

В комнате сидело еще несколько человек. Минна была поражена, увидев здесь раздобревшую жену Лаубе. Она горячо убеждала Шунке, что бургомистром должен снова стать только Цонкель, и никто иной. Ее муж все последние годы говорил ей об этом. Тайком, разумеется. До того, как его забрали в армию. Ведь больше ни с кем нельзя было поговорить.

«Забрали?.. Его?.. Так он же вступил добровольно, и еще щеголял в форме гауптфельдфебеля по городу в обществе Тени, который злился, что его опять обошли». Минна промолчала. Сдержалась она и когда Лаубе обратилась к ней.

— Ах, бедняжка, сколько тебе пришлось выстрадать, — запричитала она, ничуть не смущаясь присутствующих.

Но Шунке не сдержался:

— Мы хотим поговорить о делах. А ты лучше ступай к своим национал-социалистским сестрицам. Твое место там.

Толстуха Лаубе решительно запротестовала:

— Но ведь каждому известно, что нас заставили. И моего мужа заставили, но мы своих убеждений не изменили. Что нам оставалось делать? Приходилось плясать под их дудочку. Вы же знаете. Разве можно было иначе? А сами-то вы тоже…

У Вольфрума лопнуло терпение.

— Иди, иди отсюда! Болтать ты всегда умела за троих. Ты отлично пережила все это время, бедняжечка…

Он хотел еще что-то добавить, но не успел. К ратуше подкатила целая кавалькада машин. Послышались слова команды и топот кованых сапог по ступенькам.