Криворожское знамя - [146]

Через полгода вокруг Гербштедта — на шахтах и металлургических заводах, в лагерях военнопленных — уже существовала пусть еще тонкая, но прочная сеть Средненемецкой антифашистской рабочей группы; существовала и сильная организация среди депортированных рабочих.

За эти полгода изменилось многое. Немецкая армия застряла на Кавказе. Однообразно-торжественные «экстренные сводки» прекратились. Радио то и дело рявкало: «Сталинград должен пасть!» Но Сталинград не пал.

Зато пало много немецких солдат. На последних страницах газет, где печатают объявления, все больше и больше места стали занимать фамилии в жирных черных рамках.

Тридцатого ноября, за день до того, как новый преемник Альвенслебена, крейслейтер Зауэр, вызвал к себе в Эйслебен на Клостерштрассе редактора газеты и зачитал ему декрет министра пропаганды, запрещающий впредь принимать от граждан траурные объявления об убитых на фронте, в сортировочной Вицтумской шахты между Шунке и Бинертом произошел следующий разговор.

— Вашего рейхсмаршала Геринга, — сказал Шунке, — теперь можно называть олухом. Он сам заявил, что если хоть одна бомба упадет на немецкие города, то пусть все назовут его олухом. Так оно и есть. Не станет же он нарушать данное им слово. Каждую ночь американцы с англичанами бомбят наши города. Куда девалась люфтваффе? В сводках упоминают какие-то названия: Клецкая, Калач, — но ведь это далеко за линией фронта. Что происходит?

Бинерт жевал кончики длинных усов, похожих на два мотка проволоки.

— Кто олух? Наш рейхсмаршал? Где он, говоришь? За фронтом?.. Ты где этого набрался, а? Слушаешь вражеское радио? Распространяешь слухи, брюзжишь и сеешь недовольство? Я тебе припомню! Я такой рапорт напишу!

— Так ведь об этом пишут газеты…

— Знаю я твои газеты: бим-бим-бим-бом! Говорит Лондон. Бим-бим-бим-бом! Запомни, каждый, у кого болтается язык!..

Спотыкаясь о рельсы и сверкающие маслом пластинки, Бинерт побежал от сортировочной площадки к зданию управления Вицтумской шахты.

Шунке глядел вслед надсмотрщику. Не выдержав темпов работы, введенных нацистами, Шунке получил тяжелое увечье и как полуинвалид работал теперь на сортировке. Ольга Бинерт с годами добилась своего. Бартелю больше не удавалось одерживать верх над ней. Эдуарда перевели на наземные работы, назначив контролером рудооткатки, и Шунке был вынужден день-деньской выслушивать его стратегические мысли: как надо выигрывать сражения и сотнями тысяч убивать русских. Мысли эти зарождались у Бинерта, по его собственному уверению, во время просмотра еженедельных выпусков кинохроники. Кино он посещал с такой регулярностью, что киномеханик не начинал сеанса, пока Бинерт не усаживался на свое место.

Через час Шунке арестовали. Двое мрачных субъектов, конвоировавших его, лишних слов не тратили. Когда садились в машину, один из них коварным ударом под колено сбил Шунке с ног.

О его аресте Минне сообщила Кетэ Вольфрум, встретив ее в городе, а сама она узнала об этом от мужа. Украинцы, работавшие на сортировочном дворе вместе с Шунке, рассказали Вольфруму о случившемся.

Вольфрум рассвирепел:

— Так глупо влипнуть… Нет, это недопустимо. Коммунист не имеет права легкомысленно относиться к своей безопасности, — сказал он.

Минна поспешила домой. Навстречу ей попалась Ольга Бинерт с опухшим от слез лицом. Обычно гордая и надменная, словно повелительница сотен рабов, она выглядела сегодня совершенно разбитой.

На другой день Брозовский молча протянул жене газету, и Минна поняла, отчего ревела Ольга Бинерт:

За фюрера и рейх в боях на Восточном фронте погиб мой любимый супруг, наш дорогой зять и шурин, кавалер Рыцарского и германского Золотого крестов Курт Фогт, штурмбанфюрер СС.

С гордой скорбью Гертруда Фогт, урожд. Бинерт, Эдуард Бинерт и фрау Ольга, Курт Вендт и фрау Линда, урожд. Бинерт.

— Вот так-то, — сказал Брозовский.

Когда Минна кончила читать, он взял газету и насчитал еще восемь черных рамок. В некоторых объявлениях отсутствовали слова «с гордой скорбью» и лишь скромно упоминалось, что погиб отец, сын, зять или шурин.

В следующем номере уже не было ни одного траурного объявления. Писали зато о неожиданно ранней зиме на Восточном фронте, которая всегда была союзницей русских. Военный корреспондент сообщал о превосходящих силах генерала «Зимы», о растущей ожесточенности боев и о натиске противника, который, пытаясь оттянуть свою гибель, в отчаянии бросает на фронт последние резервы.

— Вот так-то, — повторил Брозовский. — Натиск. Совсем иной тон. Они оказались под натиском… Пойду-ка выпью кружку пива.

Минна обомлела от удивления. Пиво — среди бела дня?.. Это стоило бы записать. Она не помнила, чтобы ее муж выпил кружку пива с тех пор, как вернулся из тюрьмы. Не замечала она прежде в нем и безжалостности. Однако она промолчала.

Брозовский сидел в «Гетштедтском дворе». Новый хозяин ресторана, не знавший его, спросил о незнакомом посетителе у обзаведшегося солидным брюхом Меллендорфа и подставил ухо в ожидании ответа.

Поскольку полицейский был неспособен после восьми, если не девяти, кружек пива и нескольких рюмок разных вин говорить шепотом, Брозовский тоже услышал свою фамилию.