Кривоград, или часы, по которым кремлёвские сверяют [журнальный вариант] - [29]

— А тебе что, главное — прославиться и заработать? — спросил я в упор.

— Если честно, то не мешало бы. Да ладно, перебьюсь как-нибудь. Или попробую совершенно нейтральную штучку написать, такую, чтоб не придрались. Скажем, о феодальной Испании. Представляешь, один чувак начитался рыцарских романов и спятил на этой почве. Надевает доспехи, садится на коня и едет искать приключений на свою задницу. А с ним оруженосец, тоже придурок редкостный. Рыцарь тощий, как палка, а оруженосец толстый, как бочка. Думаю, очень забавно получится. И начало уже готово, — он процитировал наизусть. — Досужий читатель, ты и без клятвы можешь поверить, как хотелось бы мне, чтобы эта книга, плод моего разумения, являла собою верх красоты, изящества и глубокомыслия. Но отменить закон природы, согласно которому всякое живое существо порождает себе подобное, не в моей власти. Ну как? Не слабо закручено?

— Ты только не обижайся, — сказал я, — но мне кажется, нечто подобное я уже читал.

— Про декабристов или про рыцаря с оруженосцем?

— Да нет, про тебя. Кажется, у Морхеса есть рассказ… Там писатель пишет-пишет, а эта книга давно уже написана.

Костя помрачнел.

— Ну ее на хер, эту литературу, — буркнул он с ожесточением. — Откуда мне знать, что написано, а что нет. Вот ты говоришь, Моркес. А я про такого вообще впервые слышу. Нет, пора мне завязывать с этим делом.

Он достал из кармана мятую пачку «Беломора» и закурил.

— А знаешь, у меня тесть был писатель, — вдруг вырвалось у меня.

Это возникло, как вспыхнувшее прозрение, как мгновенное подключение к ноосфере. Большущий кусок памяти внезапно ожил в моем мозгу.

Я стал объяснять Петухову, что книги пишутся не так. Вот мой тесть сначала писал заявку и относил ее в издательство. А потом уже, когда роман поставят в план, он садился и писал. Всегда успевал к сроку, без сучка и без задоринки. Только однажды получилась неувязка, и тесть целую неделю ходил бешеный. Он сдал заявку на роман в двадцать пять листов, а издательство запланировало ему пятнадцать. У них, видите ли, нехватка бумаги. Ну тесть закатил им жуткий скандал и в конце концов помирились на двадцати листах…

— Как его фамилия, случайно не Бендеров? — спросил Костя.

— Нет, кажется, у него другая фамилия.

— Что значит «кажется»? Не хочешь говорить, что ли?

— Ты не обижайся, я правда не помню, — чистосердечно сознался я. — С некоторых пор у меня неладно с памятью.

Костя удивленно воззрился на меня. А я вдруг лихорадочно стал вспоминать, припоминать, рыться в нахлынувшей вдруг памяти. Вспомнил, как мне проломили голову.

Началось с того, что я повздорил с тестем.

В сущности, человек он был неплохой, из отмирающей породы идеалистов. То есть, он имел идеалы и считал своим долгом их защищать, а именно, бороться направо и налево с наличием других идеалов или с отсутствием оных вообще. А боролся он, как правило, так.

Чуть ли не каждый вечер, основательно тяпнув «Посольской», он садился в любимое кресло, меня усаживал напротив в качестве аудитории и пускался обличать.

Он говорил, что Россию разграбили и загубили, что повсюду засели масоны, что с Запада надвигается рок-музыка и наркомания, что телевидение развращает народ, что тлетворная масс-культура пускает корни, что все эти компьютеры и ксероксы не доведут до добра, что русскому человеку нигде не дают хода, что слово «патриот» стало чуть ли не матюгом и уже отступать некуда, вскоре нас ждет не то новое Куликово поле, не то очередной Сталинград.

И вот однажды я не выдержал. Накануне мы с Ладой, с бывшей женой, то есть; только тогда она была еще не бывшая, а просто жена, так вот, мы с ней сильно поцапались, потому что я заявил, что мы живем не по средствам, а она заявила, что ее муж зарабатывает жалкие копейки, меньше любого американского безработного. И хотя оба мы были абсолютно правы, скандал получился такой, что хоть святых выносит. А тут ещё тесть подвернулся со своими ламентациями, которые я давно выучил наизусть.

«Послушайте, батя, — перебил я его в сердцах, едва он дошел до ксероксов, — ну что вы. — Это я ему. — На Запад-то окрысились. Вот костюм на вас финский, рубашка французская. Ботинки у вас итальянские, дубленка у вас канадская. Ни единой ниточки на вас отечественной нету и даже соцлагерной. Всё оттуда, из-за бугра. И ездите вы туда в охотку, с делегациями, и после каждой поездки „Шарп“ в комиссионку ставите. А ведь это всё эксплуататоры выпускают, империалистические бандиты и кровопийцы. Это ж всё сделано в условиях полнейшей наркомании и сплошного хэви-металла. Как же так. — Говорю. — Батя?»

Тут у него челюсть отвалилась, глаза выпучились. А когда опомнился, начал орать. Он кричал, что я нахал, подлец и сволочь неблагодарная. Что он пригрел на груди идейную змею. Что все вы нынче норовите на готовенькое. Что я оскорбил не только его, но и всю Родину-Мать, хотя при чем тут Мамаев курган, до сих пор не пойму. Он вопил, что капиталистические шмотки носит из солидарности с ихним замученным трудовым людом. Что он прямо-таки кожей чувствует труд австралийских пастухов и ланкастерских ткачей. И в таком духе битый час визжал, как йоркширский боров.