Кривич - [3]

После первой Чеченской, жена, красивая молодая женщина, забрав дочь, ушла к новому мужу, перебралась в столицу. После второй, в его сознании поселился сложившийся стойкий холостяк, смыслом жизни которого осталась служба, а досуг проводился в компании с сослуживцами, где разговоры касались в основном службы. В свои тридцать семь лет от роду, майор Монзырев выслужил у государства два ордена, служебную квартиру и прививку от честолюбия, полученную в виде огнестрельного ранения в далеком Шаро-Аргунском ущелье. Больших денег не заработал, а малые, как и у большинства граждан страны, исчезали быстрее, чем хотелось бы. В армии платили хреново и нерегулярно, было время, получку не получали по полгода. Гражданские смотрели на военных, как на придурков, у многих офицеров жены сбегали, не выдержав безысходности положения мужей, не способных содержать семью. Политики и правительство вспоминали военнослужащих только перед выборами, затем добросовестно и надолго опять забывали о них.

Все это наложило отпечаток на характер Монзырева, превратив его из восторженного пацана в лейтенантских погонах, в поседевшего, но еще не старого, крепкого, неглупого мужика.

По раздолбаной вдрызг дороге, УАЗ выскочил из лесной чащи прямо к облупившимся от краски воротам бывшего пионерского лагеря, лет двадцать назад знавшего счастливые дни. Неухоженные строения, с заросшими тропинками между ними, плакатами с лозунгами детского соцреализма, прочитать, которые в большинстве своем, было уже невозможно.

Сторож Сергеич, лысый старикан с остатками длинного клока волос на загривке, собраного в подобие конского хвоста, семидесяти с лишним лет от роду, в потертой, но чистой одежде, хитроватым взглядом посмотрел на Монзырева.

— Что делать со всем этим добром будешь, майор? Лагерь нужно будет ремонтировать. От него даже наши новые буржуи отказались, а ведь приезжали смотреть его многие, даже купить хотели, но, поняв, что халявы не будет, ремонта здесь на многие тыщи, укатили и больше не появлялись. Сейчас все норовят что-то урвать получше и перепродать подороже, так что районная администрация лагерь втюхать никому не смогла. Всучила тебе, пользуйся, только не надорвись от своего счастья.

— Сергеич, сам говоришь, что ремонта на тыщи, я, что тебе, сплю с дочерью Рокфеллера? Если бы спал, ты бы меня здесь не увидел. Скажи, как тут к речке пройти? Или она уже высохла?

— Нет, наша Ока еще всех переживет, а пройти вот по этой тропке можно, вниз спустишся, там в заборе пролетов нет, как раз быстрее всего и пройдешь.

— Колька! — кликнул майор.

Из УАЗа показалась разбитная мордаха солдата водителя, парня из рязанской глубинки.

— Идем хоть выкупаемся, да поедем. К вечеру надо добраться в часть.

Следуя к реке, Монзырев помянул «незлым тихим словом» командира с его командировкой, Щербатюка, распинавшегося о том, что требуется помочь бедным детям, хотя бы на лето изъяв их с улиц, где они, чёрти-чем занимаются, когда вся страна вступила в демократическую жизнь. Дабы они почувствовали, что о них заботятся старшие товарищи. Помянул демократов — доведших страну до разрухи и войны на своей территории, себя, взявшегося не за свое дело. Чертовски хотелось вслух ругаться матом. Сдержался. Раздевшись, полез в чистую, прохладную воду реки. Река, широкая в том месте, где когда-то был лагерный пляж, действительно была чистая. После того, как закрылись многие заводы и фабрики, она ожила, смыв с себя всю таблицу Менделеева, купаться в ней было приятно.

«Ну, хоть какое-то удовольствие, — подумал он — а жизнь-то налаживается. До заезда еще десять дней, необходимо брать персонал лагеря и попытаться хоть что-то привести в порядок до приезда «вампирят».

— Колька, заканчивай. Пора ехать.

Вечером на кухне монзыревской квартиры сидели втроем, сам Монзырев и два его помощника — молодой и постарше.

Первый имел русые кудри, слегка подвергшиеся стрижке, а быть может короткая армейская прическа успела обрости лишними сантиметрами. В чертах его чистого красивого лица сквозила мягкость, напоенная тремя рюмками водки, остатки, которой еще были в початой бутылке, стоявшей на столе рядом с нехитрой закуской. Серые глаза смотрели задумчиво, в них не было того острого внимания к окружающему, пытливого любопытства. Так смотрят праздные мечтатели, упражняющие свое воображение, а не волю. Все, что доводил до него начальник, он воспринимал через призму похеризма.

«— Ну, назначили и ладно. Съездим, отбудем, отдохнем и вернемся».

Второй был постарше, крепкий, жилистый, с блестящей, полностью лысой, как коленка, головой, остатки растительности на которой были сбриты. Несмотря на молодость, он уже успел повоевать, побывал в госпитале, в котором его, контуженного и обгоревшего, единственного оставшегося в живых, из всего экипажа БРДМ, удалось довезти и выходить. Спасибо армейским медикам, ангелам-хранителям воинов русских, хотя иногда их называют «помощниками смерти». Цепкий взгляд его говорил о том, что выпитое его ничуть не подкосило, а чтобы подкосить такого — требовалось, как минимум, еще три таких же емкости, которая стояла на столе, выпитых в одну харю. Его армейская куртка, была снята и брошена на свободный табурет, стоявший у стены. На крепкой шее висел тонкий прочный шнурок черного цвета с православным крестом из серебра. На предплечье левой руки выколота татуировка, сама за себя говорившая, что ее владелец закончил «рязанскую дурку» и гордится этим.