Критская Телица - [6]
Каждому — от виноградаря и стряпухи до царя и царицы — надлежало блюсти закон, хранивший и каравший всех — снизу и доверху.
А следил за этим Великий Совет Священной Рощи.
* * *
В девятнадцать лет восхитительная Береника питала стойкое отвращение ко всем видам плотской любви.
Гордая и замкнутая от природы, никому и никогда не поверяла она своих огорчений; высокомерная и насмешливая, избегала судачить с более счастливыми подругами, а в итоге попала прямиком на остров Крит, в гарем Арсинои.
Потому что митиленские горожане вполне заслуженно считали Беренику одной из первых красавиц и совершенно ошибочно полагали, будто молодая женщина довольна и счастлива удачным замужеством.
Супруг ее, Талай, отличался похотью фавна и неутомимостью кентавра. Местные и приезжие блудницы направо и налево шептали о неописуемых достоинствах несравненного любовника, способного без устали трудиться над женским телом, доколе в сосуде малой клепсидры не иссякнет вода. Слухи разлетались по Митиленам с быстротой распуганных воробьев, и многие добропорядочные горожанки, чьи мужья не были столь щедро одарены Приапом[6], только хмыкали и втихомолку завидовали Беренике.
Особо завидовать было нечему.
Ибо Талай стяжал себе неувядаемую славу именно среди блудниц.
Во все века, среди всех народностей особы легкого нрава смотрели, смотрят и, вероятно, будут смотреть на соитие, как на обычную необходимость, не приносящую ни малейшего удовольствия, а зачастую сулящую обиды и огорчения. Чем скорее избавляются они от мимолетных объятий, дающих одноразовый заработок, тем легче вздыхают.
Потаскухи, по десять-пятнадцать раз на дню отдающиеся мужам, юнцам и отрокам, избегают любых излишних, докучных ласк, ибо, усталые и безразличные к своему труду, забывают о наслаждении, как забывает глубокий старик о некогда плескавшем через край здоровье. Коль скоро посетитель не наделен избыточной выносливостью — великолепно: промелькнет, расплатится, исчезнет. Ежели попадется усердный пахарь любовной нивы — делать нечего, следует терпеть.
Но Талай не принадлежал ни к первым, ни ко вторым.
После знакомства с этим выдающимся человеком промышлявшая в городской лесхе[7] девка Феребея сообщила сердечной подружке Фило:
— Явился перед закатом и как начал орудовать! Я попрыгала, монетку отработала; потом притомилась, лежу бревно бревном, а он чешет, а он старается! Я под конец, веришь ли, сама готова была приплатить. Уж и не помню, когда меня в сок возводили... Мотыжил, покуда звездочки не высыпали все до единой!
Фило хихикнула.
Феребея отхлебнула терпкого лесбосского винца и прибавила:
— Но, представляешь, хоть бы разочек для приличия приголубил, подлюга!
* * *
Шестнадцатилетнюю жену Талай лишил невинности в столь же героической манере. Возбудясь и воспряв при виде нежного, свежего, изящного тела, он, словно хмельной сатир, набросился на Беренику, мгновенно и безжалостно вскрыл ей влагалище и, по выражению Феребеи, «орудовал» без устали.
А Талаев огнедышащий вулкан имел свойство извергать потоки лавы лишь через час-полтора после первых колебаний почвы. Крепко подозреваю, что бедолага страдал серьезным психофизиологическим расстройством, которое и сам он, и митиленские потаскухи по невежеству принимали за исключительную мужскую доблесть.
Заодно с целомудрием Береника едва не утратила рассудка. Удовлетворенный супруг явил неслыханную дотоле нежность, легонько чмокнув новобрачную куда-то возле виска, и с достоинством направился вкушать заслуженный отдых.
Звуки, сопровождавшие соитие, переполошили всех домочадцев, доставили немало веселья запоздалым подвыпившим гулякам и еще больше хлопот широкоплечему привратнику Эномаю, вынужденному все время замахиваться узловатой дубинкой на свистунов и балагуров.
Финикийская рабыня Синта, согласно обычаю стоявшая со светильником в изножье постели, чуть выждала и, едва лишь поступь Талая утихла, опрометью кинулась позвать пожилую, опытную Ипподамию.
Но та уже сама спешила по узкому полутемному коридору.
— Влажное льняное полотенце и полкубка неразбавленного вина! — велела Ипподамия, учинив беглый осмотр.
Бережно приподняв молодой госпоже голову, Синга прижала край серебряной чаши к ее губам. Береника захлебывалась рыданиями, вздрагивала, икала; густой хиосский напиток пролился, в основном, на простыню. Тем не менее, даже два-три глотка возымели благотворное действие. А простыне уже трудно было повредить.
Когда полотенце дотронулось до вспухшего лона, окаймленного слипшимися темными волосками, Береника охнула и отпрянула, будто от ожога.
— И совсем не больно, — успокоила. Йпподамия. — И сразу станет гораздо легче.
Полотенце пришлось переменить.
Ибо среди Эротовых ратников Талай отличался не только доблестью, но и огромными размерами копья.
* * *
К счастью для Береники, нравы догомеровской эпохи были сравнительно патриархальными. Существуй в то время позднейшее правило — толпиться у двери, ведущей в опочивальню молодоженов, перемигиваться и распевать полупристойные эпиталамы, — пострадавшая воительница Гименея претерпела бы унижение, нестерпимое для гордой и самолюбивой натуры.
Мистико-приключенческая книга современного английского романиста повествует о переселении душ, о борьбе добра и зла, о магических ритуалах. Насыщена действием, изобилует фактическими сведениями, снабжена подробными примечаниями переводчика. Предназначается взрослому читателю.Книга основана на романе Денниса Уитли «Против тьмы», в который Хелм внес некоторые изменения и добавил еще одну сюжетную линию.
В 1-й том Собрания сочинений Ванды Василевской вошли её первые произведения — повесть «Облик дня», отразившая беспросветное существование трудящихся в буржуазной Польше и высокое мужество, проявляемое рабочими в борьбе против эксплуатации, и роман «Родина», рассказывающий историю жизни батрака Кржисяка, жизни, в которой всё подавлено борьбой с голодом и холодом, бесправным трудом на помещика.Содержание:Е. Усиевич. Ванда Василевская. (Критико-биографический очерк).Облик дня. (Повесть).Родина. (Роман).
В 7 том вошли два романа: «Неоконченный портрет» — о жизни и деятельности тридцать второго президента США Франклина Д. Рузвельта и «Нюрнбергские призраки», рассказывающий о главарях фашистской Германии, пытающихся сохранить остатки партийного аппарата нацистов в первые месяцы капитуляции…
«Тысячи лет знаменитейшие, малоизвестные и совсем безымянные философы самых разных направлений и школ ломают свои мудрые головы над вечно влекущим вопросом: что есть на земле человек?Одни, добросовестно принимая это двуногое существо за вершину творения, обнаруживают в нем светочь разума, сосуд благородства, средоточие как мелких, будничных, повседневных, так и высших, возвышенных добродетелей, каких не встречается и не может встретиться в обездушенном, бездуховном царстве природы, и с таким утверждением можно было бы согласиться, если бы не оставалось несколько непонятным, из каких мутных источников проистекают бесчеловечные пытки, костры инквизиции, избиения невинных младенцев, истребления целых народов, городов и цивилизаций, ныне погребенных под зыбучими песками безводных пустынь или под запорошенными пеплом обломками собственных башен и стен…».
В чём причины нелюбви к Россиии западноевропейского этносообщества, включающего его продукты в Северной Америке, Австралии и пр? Причём неприятие это отнюдь не началось с СССР – но имеет тысячелетние корни. И дело конечно не в одном, обычном для любого этноса, национализме – к народам, например, Финляндии, Венгрии или прибалтийских государств отношение куда как более терпимое. Может быть дело в несносном (для иных) менталитете российских ( в основе русских) – но, допустим, индусы не столь категоричны.
Тяжкие испытания выпали на долю героев повести, но такой насыщенной грандиозными событиями жизни можно только позавидовать.Василий, родившийся в пригороде тихого Чернигова перед Первой мировой, знать не знал, что успеет и царя-батюшку повидать, и на «золотом троне» с батькой Махно посидеть. Никогда и в голову не могло ему прийти, что будет он по навету арестован как враг народа и член банды, терроризировавшей многострадальное мирное население. Будет осужден балаганным судом и поедет на многие годы «осваивать» колымские просторы.
В книгу русского поэта Павла Винтмана (1918–1942), жизнь которого оборвала война, вошли стихотворения, свидетельствующие о его активной гражданской позиции, мужественные и драматические, нередко преисполненные предчувствием гибели, а также письма с войны и воспоминания о поэте.