Критская Телица - [44]

Вечером того же дня все сто двадцать бойцов дворцовой охраны построились во внутреннем дворе. Особого случая ради Рефий даже снял с постов урочную стражу. За часок-другой, рассудил он вполне резонно, едва ли приключится что-либо из ряда вон выходящее. Критяне — тихий народ, любящий своих повелителей, а сунуться в царские чертоги без его, Рефиева, дозволения даже сумасшедший не дерзнет. Охрана уже много веков носила характер чисто символический...

— Приск, четыре шага вперед! — распорядился Рефий.

Воин, побледневший, однако сохранявший внешнее спокойствие, повиновался.

— Кру-угом!

Приск молодцевато развернулся.

И рухнул, пораженный точным ударом сзади.

— Он жив, — мягким голосом сообщил Рефий стражникам. — Но коль скоро я велю держать рот на замке, то шутки в сторону и сомнения побоку. Он жив, и подохнет чуть позже. Неважно, как именно. Скажу одно: лучше быть сожженным заживо или брошенным на растерзание своре собак. Все уяснили?

Ошеломленная стража замешкалась с ответом.

— Все уяснили?! — рявкнул Рефий таким голосом, что эхо докатилось до Зала Дельфинов.

— Так точно! — грянул дружный, слаженный рев.

— То-то, — наставительно буркнул начальник. — Гета, Геликон! Подберите эту сволочь и волоките куда скажу.

Но, прежде нежели скомандовать «разойдись», Рефий обвел притихшее каре пронзительным взглядом.

— Молчание — золото. И в переносном смысле, и в прямом... Караулу — по местам, остальным — отдыхать. Вы, двое, за мной...

Царь Идоменей в это время бросал якоря у песчаного Пилоса, приветствуемый радостными кликами толпы, собравшейся на берегу. Ахейцы были друзьями и союзниками критян.

А Рефий, тщательно отобрав десяток надежных людей (следовало все-таки обеспечить государыне Известное разнообразие), потолковал с каждым наедине, разъяснил грядущие выгоды и преимущества, припугнул для порядка (это смахивало на чистое излишество — участь Приска, исчезнувшего бесследно, служила вполне достаточным назиданием) и подробно изложил пожелание Арсинои.

Равно как и собственные.

Ибо нежданно-негаданно убедился: вид повелительницы, извивающейся и бьющейся под натиском нескольких дюжих молодцов, пьянит и возбуждает сильней наикрепчайшего вина.

Уж таким он уродился, начальник дворцовой стражи Рефий.

Античные боги ему судьи.

* * *

И без того нелегкая задача этруска десятикратно осложнялась дополнительным указанием, недвусмысленным и строгим.

Арсиноя начисто возбраняла без крайней, последней необходимости убивать или увечить кого бы то ни было на берегу, с которого умыкают пленницу. И отнюдь не потому, что государыне претило бессмысленное кровопролитие — хотя и это играло известную роль, — но под стрелу, копье, клинок или кулак могли подвернуться возлюбленный, муж, отец или брат похищаемой.

А ополоумевшие от горя, затаившие лютую злобу, алчущие отомстить за близких либо друзей, наложницы Арсиное вовсе не требовались.

По столь же, если не более, понятной причине запрещалось увозить женщин, успевших обзавестись детьми.

— А вместе с отродьями? — брякнул Расенна.

Арсиноя лишь постучала пальцем по лбу.

Архипират прикусил язык.

— Давай лучше поговорим о насущном и важном, — промолвила царица. — Я, например, посейчас остаюсь в неведении касательно шестидесяти — так? — шестидесяти гребцов. Каким образом намереваешься ты вынудить к молчанию подобную ватагу?

— Прости, госпожа?..

— Десять человек боевого экипажа — понятно. А шестьдесят уст запечатать — совсем иное дело. Можно, разумеется, тайно приобрести в Египте крепких рабов, однако твой же опыт убедительно и неопровержимо доказывает: грести надо не за страх, а за совесть.

Этруск согласно кивнул.

— И?..

— Если не ошибаюсь, госпожа, — медленно сказал этруск, — Та-Кемет переживает сейчас далеко не лучшие времена.

— Совершенно верно. Мой царственный собрат Сенусерт...

— Жизнь, здоровье, сила! — ухмыльнулся Расенна.

Услыхав непременную формулу, изрекаемую подданными фараона всякий раз, когда заходила речь о владыке, чье имя, кстати, строго возбранялось произносить вслух, — услыхав эту формулу из уст северного разбойника, царица сперва недоуменно осеклась, а затем порозовела от гнева.

— Во-первых, — молвила она с расстановкой, — не смей и не дерзай балагурить, говоря о богоравном сыне Ра! Во-вторых, ты перебил меня, Расенна!

Этруск покаянно склонился. И выпрямился отнюдь не сразу. Он и сам понял, что преступил грань дозволенного.

— Мой царственный собрат Сенусерт, — продолжила Арсиноя ровно и дружелюбно, — сообщает о великом и сокрушительном нашествии кочевников из племени хекау-хасут. Мы зовем их гиксосами.

— С твоего дозволения, госпожа!

— Да?

— Чего же нам еще?

— Не понимаю...

— Эти паршивые скотоводы укрепились в Дельте, построили там свою твердыню Хат-Уарит...

— По-нашему, Аварис, — вставила Арсиноя.

— ...и, подобно спруту-губителю, распускают щупальца по всей стране. Та-Кемет страждет, насколько ведаю, неописуемо. Воюет, сопротивляется, платит неимоверную дань. Спит и видит, как бы избавиться от азиатской чумы.

— Правильно.

— Почему бы Криту не придти на помощь фараону?

— Да потому, — недовольно сказала Арсиноя, — что и соединенные усилия будут бесполезны. В морском бою мы, безусловно, разделались бы с любым противником. А на суше гиксосы легко разобьют оба войска. Это ведь не одно племя, это союз многих могучих народов, их рати неисчислимы, закалены, победоносны. И Та-Кемету не пособим, и себя погубим. Стоит ослабеть военной силе острова — и толпы северных варваров хлынут потоком, пройдут лютой ордой, не оставят камня на камне.