Критика криминального разума - [150]

— Я отняла у вас слишком много времени, — произнесла она поспешно.

Вложив сверток мне в руку, фрау Лямпе повернулась и выбежала из церкви.

Я прижал неожиданный дар к груди с тем же чувством жгучего волнения, которое испытал, когда кормилица протянула мне моего первенца. Философское завещание Иммануила Канта… Он сам намекал на то, что оно должно изменить весь ход развития нравственной философии. Упав на колени, я возблагодарил Всемогущего Господа за Его безграничную щедрость. Я был избран в качестве Его инструмента прославления несравненного величия покойного Иммануила Канта.

Я выбежал из церкви и стал пробиваться сквозь толпу во дворе. Я не задумываясь грубо расталкивал оказавшихся у меня на пути людей. Было холодно, а я вспотел от возбуждения. Герр Яхманн окликнул меня, но я смотрел в противоположную сторону, пытаясь бороться с напором народа, валившего с улицы к месту захоронения. И все это время прижимал к сердцу бесценный сверток, подобно Моисею, несущему священные скрижали с горы Синай.

Оказавшись среди относительного спокойствия улицы, я остановился отдышаться. Где я могу прочесть полученный мною манускрипт, не опасаясь помех? На мгновение кровь застыла у меня в жилах от ощущения овладевшей мною жадности. Моим единственным желанием было остаться наедине с рукописью Канта.

Почему, во имя всего святого, я сразу не отправился к герру Яхманну и к другим ближайшим друзьям профессора Канта и не сообщил им эту чудесную новость? Почему бежал от них, словно боясь, что они отнимут у меня бесценное сокровище, которое мне вручила фрау Лямпе? Истина заключалась в том, что у меня не было желания делиться последними неопубликованными мыслями философа с кем бы то ни было. По какой-то неясной причине я чувствовал, что Кант предназначал текст, продиктованный Мартину Лямпе, мне и никому больше. Своей самонадеянностью я ничуть не уступал старому лакею.

Чуть ниже по улице располагалась кофейня. Как правило, ее постоянно заполняли студенты университета, но сейчас они все были на похоронах. Бросив взгляд в витрину, я обнаружил, что кофейня пуста. Я вошел, сел за столик в самом дальнем углу и, чтобы как-то оправдать свое присутствие там, попросил чашку горячего шоколада. Как только мне принесли напиток и официант удалился, я тотчас вытащил рукопись из-под полы, словно вор, с нетерпением ожидающий возможности осмотреть награбленное.

Листы бумаги были перевязаны грязной красной лентой. Быстро просмотрев их, я обратил внимание, что в нескольких местах песок, предназначенный для высушивания написанного, присох к чернилам. Заголовок отсутствовал. На титульном листе не было и имени автора. Открыв первую страницу, я мгновенно узнал почерк. Строки рукописи были кривые, неровные, буквы уродливые, детские по размеру и форме. Я видел нечто подобное в альбоме Роланда Любатца. И вновь я задался тем же тревожным вопросом: что за чрезвычайная необходимость заставила профессора Канта доверить последние мысли столь странному и со всех точек зрения недостойному секретарю?

Стоило мне прочесть начальные строки, как я понял, насколько завидую Мартину Лямпе. Кант снова и снова повторял свое фундаментальное положение, что нравственная природа долга подчиняет человеческое поведение универсальным законам, основанным на принципах Разума. Любой человеческий поступок должен быть направлен, утверждал он, к Общему Благу, которое и представляет истинную Свободу. Несмотря на жуткий почерк лакея, я без особого труда узнал неподражаемый голос Иммануила Канта, изложение им строгих концепций нравственной философии, которые он впервые развил в «Основах метафизики поведения» до того, как представить их в более аргументированной форме в виде монолитного нравственного закона в «Критике практического разума».

Не могу сказать точно, в какой момент ко мне в душу начало закрадываться непонятное жутковатое ощущение. По мере того как я продолжал чтение, мне становилось все более не по себе. Создавалось впечатление, что автор отклонился от старой знакомой тропы. И внезапно я почувствовал, что заблудился в области, мне совершенно не известной. Пробегая глазами строки в поисках надежного основания, я пытался обнаружить какую-нибудь мысль или концепцию, которая достаточно определенно ассоциировалась бы с кантовским учением. Неужели фрау Лямпе ошиблась? И переданный мне документ был чем-то иным, не трудом Канта? В рукописи, лежавшей передо мной, было что-то предельно грубое и небрежное, бесконечно далекое от изящества мысли и точности выражения, которые обычно связывают с именем Канта. И тем не менее по какой-то непонятной причине текст казался мне удивительно знакомым…

Я откинулся на спинку стула, сделал глоток горячего шоколада, пытаясь собраться с мыслями и сконцентрировать внимание. Да, конечно, меня очень расстроили похороны, но… Я оглянулся вокруг и заметил, что кофейня начала заполняться людьми. Народ спешил согреться, из чего я заключил, что траурная служба закончилась. К счастью, никого из них я не узнал и никто не обратил на меня никакого внимания. Я допил остатки шоколада и попросил принести еще одну чашку. Хозяин принес мой заказ, и мы обменялись несколькими словами о погоде и незабываемой торжественности похорон. Другие темы в тот день в Кенигсберге не обсуждались. Затем, как только приличия позволили, я вернулся к чтению, с большим трудом пытаясь продраться сквозь следующую страницу текста. Потом следующую… И так до четвертой страницы. Я прочел ее до половины.