Критика цинического разума - [55]

Однако Маркс по крайней мере два раза прошел, что называет­ся, по трупам, действуя с такой беспощадностью, которая заставля­ет усомниться в правомерности его притязания на наставничество и в его реализме. Я считаю Макса Штирнера и Бакунина такими со­перниками Маркса, которые стояли ближе всего к нему, поскольку он просто не мог теоретически превзойти их и вынужден был, чтобы исключить из борьбы, прямо-таки раздавить их своей критикой. Ведь оба представляют в своих учениях не что иное, как логические и фактические альтернативы тем решениям проблем, которые дал Маркс: Штирнер — в вопросе о том, можно ли, а если можно, то как именно, прорвать отчуждение «в частном порядке», а Бакунин — в вопросе о том, можно ли, а если можно, то как именно, обрести в будущем «свободное от отчуждения общество». И того и другого Маркс подверг критике с ненавистью вивисектора, не оставив от их учения живого места. Известное произведение «Немецкая идео­логия», опубликованное после смерти своих авторов, по большей части направлено против Штирнера и представляет собой самую ожесто­ченную полемику по мельчайшим вопросам — такую полемику, в которую Маркс и Энгельс больше не вступали ни с кем из мыслите­лей; уничтожение же Бакунина было для Маркса делом, которым он занимался на протяжении многих лет. В ненависти Маркса к обо­им, в его саркастических издевках и ни на чем не основанном пре­зрении проявляется такая страсть, которую невозможно объяснить только его темпераментом и чувством соперничества. Оба против­ника указали ему на системные границы его подхода — и Маркс

уже не мог ни интегрировать полученное таким образом знание, ни просто отмахнуться от него, ведь они дошли до столь простых и неопровержимых идей, которым никак не находилось места в про­екте Маркса — и не могло найтись в принципе. Больше того, в уче­нии Штирнера, равно как и в учениях других представителей крити­ческой критики и «святого семейства», Маркс усмотрел нечто та­кое, что было свойственно и ему самому, но не мог признать этого открыто, намереваясь стать именно тем Марксом, каким хотел. Своей «правой» половиной, своей «реалистической», государствен-нической, реально-политической стороной, заставлявшей создавать великую теорию, он подавлял свою же «левую», бунтарскую, ви-тальную, чисто «критицистскую» сторону, которая противостояла ему в учениях других как «позиция-для-себя». Критически уничто­жая Штирнера и Бакунина, он в какой-то мере убивал и самого себя, убивал конкретную, экзистенциальную, даже в конечном счете «жен­скую» часть своего интеллекта. Основываясь на ней, он еще со всем реализмом и конкретностью критически восставал против Гегеля; те­перь же, выступив представителем властного, претендующего на гос­подство мышления, он ополчился против этой стороны — за ее односторонность.

Штирнер, как и Маркс, принадлежал к тому молодому немец­кому поколению, которое выросло в атмосфере гегелевской филосо­фии с ее весьма опасным для устоев общества, основанным на реф­лексии и чрезвычайно натренированным чутьем на все, что «проис­ходит в голове» (Фейербах, Бруно Бауэр, Арнольд Руге, Мозес Гесс, Карл Грюн, Генрих Гейне и др.).

Логика Гегеля завоевала пространство, которое не было ни про­сто бытием, ни просто сознанием, но имело в себе «что-то и от того, и от другого»; об этом свидетельствует мыслительная конструкция «опосредованной непосредственности». Волшебное слово новой ло­гики — «опосредование». Мы вправе перевести его как «медиум», «посредствующее звено». Между бытием и сознанием существует нечто среднее, которое есть и то, и другое, но которое исчезает при ложном противопоставлении духа и материи; Маркс перенес это видение в свою теорию капитала.

Решимся на резкую формулировку: в головах людей работают исторически сформированные программы мышления и программы восприятия, которые «опосредуют» все, что идет извне вовнутрь и изнутри вовне. Человеческий аппарат познания — это, в известной мере, некоторое внутреннее реле, преобразователь, в котором за­программированы схемы восприятия, формы суждения и логичес­кие структуры. Конкретное сознание не является чем-то непосред­ственным, оно всегда опосредовано «внутренней структурой». По отношению к этой передающейся по традиции внутренней структу­ре рефлексия может, в принципе, выбирать из трех отношений: по­пытаться уйти от нее, «депрограммируя» себя; двигаться в ее рамках,

сохраняя возможную осторожность; и капитулировать как рефлек­сия, приняв тезис, что структура — это все.

С этими тремя установками нам теперь и придется иметь дело. Идея Штирнера состояла в том, чтобы просто выбросить из своей головы все чужие программирования. После этого тотального само­очищения головы должен остаться голый, в известной мере пустой, отрефлексированный эгоизм. Если правда, что общество посредством дрессировки вставило в мою голову «шарики и винтики», то, недол­го думая, можно решить, что мое освобождение будет состоять в демонтаже этих чужих запрограммированных механизмов во мне. Собственное в сознании Я желает, таким образом, как по манове­нию руки, избавиться от чужого. Штирнер нацеливает себя на осво­бождение от отчуждения в своем Внутреннем. Во мне угнездился Чужой; значит, я обрету «себя самого» снова, если выгоню из себя Чужого. Читая многие сотни страниц, можно убедиться, в какое возбуждение привела Маркса и Энгельса эта незатейливая в ос­нове своей мысль. Они подвергли эту неоэгоистическую пози­цию уничтожающей критике, не моральной, а теоретико-позна­вательной — как новый самообман. Они показали, что штирне-ровское Я, тот «Единственный», который строит свои дела, опираясь на Ничто, и рассматривает сам себя как свое единствен­ное достояние и собственность, впадает в новую наивность, ко­торая в первую очередь выдает себя мелкобуржуазным бахваль­ством — позицией «только-лишь-Я».