Критика цинического разума - [54]

коммунистической партии, Альтюссер тоже оказался не в состоянии оставаться Альтюссером. В итоге всемирно известный философ-марксист, как было объявлено, в «психопатическом» припадке убил 16 ноября 1980 года свою жену Елену — вероятно, в одном из тех состояний отчаяния, когда уже неизвестно, где кончается Я и начи­нается другой, где пролегает граница между самоутверждением и слепым разрушением.

Кто же убийца? Альтюссер — философ, убивший самого себя в образе жены, приверженной «догматизму», чтобы покончить с со­стоянием внутреннего раскола, в котором он никогда не смог бы при­близиться к жизни? Что это? Убийство, совершенное жаждавшим вырваться на свободу заключенным, который, защищая себя, вы­нужден был убить то, что убивало его? А может, это было убийство самого Альтюссера, убийство знаменитости, которая могла разру­шить свою ложную идентичность, свою ложную славу, ложное пред­ставление о себе, только окунувшись в циническую сферу преступ­ности? Так же как психология знает самоубийц, которые являются убийцами кого-то другого в собственном обличье, существуют и убий­цы, которые, по существу, оказываются самоубийцами, уничтожая в другом самого себя.

Я хочу сделать попытку интерпретировать альтюссеровский «провал» иначе, чем он это сделал сам, и хочу сделать это, вгляды­ваясь в его поступок и вслушиваясь в язык его деяния. Я хотел бы поставить памятник этому философу, произведя реконструкцию его постижения Маркса — реконструкцию действительного провала в

теории Маркса. Это — памятник убийце, который насилием, совершенным в состоянии полной потерянности, привлек внимание к той пропасти, преодолеть которую не в состоянии никакое стрем­ление к наведению мостов, никакая лояльность и никакая боязнь раскола.

В учении Маркса имеет место не пропасть между «идеологи­ческой» и «научной» фазами, а разрыв между двумя модальностями рефлексии — между наступательно-кинической, гуманистической, освободительной рефлексией и рефлексией объективистской,, господско-цинической, издевающейся и насмехающейся над стрем­лением к свободе у других в стиле функционалистической критики идеологий. С одной стороны, в Марксе есть что-то от бунтаря, с другой — что-то от монарха; его левая сторона напоминает Данто­на, а правая — Бисмарка. Как и Гегель, который также отличался двойственной внутренней природой революционера и государствен­ного мужа, он является одним из величайших мыслителей-диалек­тиков, потому что в нем происходила плодотворная внутренняя по­лемика по меньшей мере двух изнуряющих друг друга мыслящих душ. Теоретическая и жизненная трагедия Альтюссера начинается с того, что он принимает сторону «истинного» Маркса, которого он открыл в произведениях после так называемого эпистемологическо-го поворота (coupure epistemologique); это тот «реальный политик» Маркс, которому Альтюссер приписывает абсолютно «научную», очищенную от всех гуманистических сантиментов «реальную тео­рию» «Капитала». В этом и заключается смысл его «структуралис­тского прочтения».

Произведения молодого Маркса основываются на впечатлени­ях от «Логики» Гегеля, вооружившись которой, он выступает в по­ход против самого гегелевского идеализма. Труд и практика — это ключевые понятия, которые позволяют вполне по-гегельянски вый­ти за пределы тесной оболочки системы. Они сулят научный подход нового типа — обретение такой эмпирии, которая ни в чем не будет уступать высшим позициям философской рефлексии. С этими поня­тиями труда и практики, которые объединились в патетическом по­нятии о политике, поколение левогегельянцев пошло дальше своего учителя. Из этого духа выросла мощная, веселая атакующая соци­альная критика, которая понимала себя как «реальный гуманизм», как поворот к «действительному человеку».

Гениальность молодого Маркса проявилась в том, что он не удо­вольствовался поворотом от гегелевской «системы» к послегегелев-ской гуманистической «критике». Поэтому его самая резкая и ак­тивная полемика была направлена, в первую очередь» против наи­большего искушения, которое было свойственно ему так же, как всей современной ему интеллигенции — искушения ограничиться только «критической критикой». Он вначале почувствовал, а затем рацио­нально постиг, что сильная критическая теория вынуждена будет

завоевать предметный мир и саму действительность, чтобы понять ее как позитивно, так и критически. Этот импульс, наряду с другими, становится причиной его обращения к политической экономии, ко­торую он первоначально берет в ее наивном буржуазном виде, чтобы затем превзойти с помощью отрефлектированной теории. Слова «про­цесс учения» слишком бесцветны, чтобы передать эту драму твор­ческой рефлексии. Марксово мышление движется от гегелевской системы к критике политической экономии, от созерцательного по­нимания теории к пониманию теории как того, что движет миром, от сферы идей к открытию труда, от абстрактной антропологии к ант­ропологии конкретной, от ссылок на природу к истории сотворе­ния человечеством самого себя. Как теория социального освобожде­ния, марксистское знание могло обрести значимость только в том случае, если бы оно при этом четко определило и назвало то массо­вое Я, которому предназначено было постичь в зеркале этой теории возможность своей свободы. Здесь Маркс определил себе роль ис­торического и логического наставника и покровителя пролетариата, которому, по его мнению, было предопределено изучить эту теорию. Маркс хотел стать его великим освободителем, обеспечивая себе как наставнику рабочего движения возможность влиять на ход европей­ской истории.