Крик вещей птицы - [11]

— Готов, ваше высокоблагородие. Пускай везут товары, можем хоть сегодня приступить к досмотру.

— Похвально, похвально. Выспался хорошо? Вечерняя-то работа не утомляет?

— Нет, мне такая работа в удовольствие. Спасибо.

— Не меня надобно благодарить, а путешественника, который подрядил вас напечатать свои записки.

— Понимаю, понимаю, — сказал Богомолов и вдруг, поправ всякую субординацию, по-свойски улыбнулся, даже подмигнул своим желтым хитроватым глазом. — Понимаю, что записки не ваши.

В служебном своем кабинете Радищев долго сидел в раздумье, пытаясь разгадать, что значил этот подмигивающий взгляд желтого глаза. Нет, скромный надсмотрщик не так уж прост, как кажется Царевскому. Сегодня он явно дал понять, что не только все знает, но и хорошо понимает то опасное дело, в котором он участвует. Не бойся, мол, таможенный советник, я не выдам, но мое молчание следует оценить. Вот что, кажется, говорила его улыбка. Но если Богомолов так хорошо понимает все тайное дело, то понимает это и его дружок, печатник Пугин. И они молчат, не выдают автора. Не выдают, может быть, потому, что оба приняты тобой в таможню, когда им, потерявшим другие служебные места, нечем было жить. А почему бы только поэтому? Разве твоя книга не трубит о благородстве людей низшего сословия? И не в их ли защиту ты пишешь?

Он сидел за столом, вытянув ноги, откинувшись на спинку стула и оцепив ее сзади руками, а когда заметил свою нелепую праздную позу, резко вскочил, прошелся по кабинету и тут же опять сел. Потом достал из ящика стола вчерашнее письмо Воронцова и еще раз прочел его. Предложение графа не терпело отлагательства: шведский флот находился где-то в пути, и нельзя было оставлять его без наблюдения. Радищев не мог оставаться в стороне от войны. Он положил перед собой лист бумаги и взял перо. Понадобилось несколько минут, чтобы сосредоточиться, пресечь свободное движение мысли и подчинить ее незыблемому закону канцелярского стиля, не допускающего ничего личного.

Он клюнул пером в чернильницу и начал писать:

«НАСТАВЛЕНИЕ НАХОДЯЩЕМУСЯ У ПОЗНАНИЯ

ТАМОЖЕННЫХ ДЕЛ

В САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКОЙ ТАМОЖНЕ

КАПИТАНУ ДАЛЮ»

Перо было тупое и выводило слишком жирные буквы. Он взял другое и продолжал:

«1-е

Спрашивать каждого с моря приезжающего корабельщика в кронштадтской таможне, не видал ли он всего шведского флота на пути своем в Санкт-Петербург, где он тот флот видел и коликое число кораблей.

2-е

Не видал ли он каких-либо шведских военных кораблей или вооруженных судов, опричь флота, в каком месте и сколько».

Писал он быстро, чтобы сегодня же отправить наставление в Кронштадт, но ему помешал Дараган, бесцеремонно ворвавшийся в кабинет как раз в тот момент, когда уже начат был седьмой пункт и капитан Даль должен был спрашивать некоего задержанного и отпущенного шведами корабельщика, не отводили ли они его в какой-нибудь свой порт и, если отводили, что он там видел.

— Что, господин прапорщик? — недовольно сказал Радищев, положив исписанный лист в стол.

— В Гостиный двор я сходил, — сказал Дараган, сняв свою поярковую круглую шляпу. — Растолковал всем купцам.

— Так скоро?

— А чего с ними речи-то разводить? Предупредил — и конец. Я вот зачем к вам. Давеча забыл сказать. Был вчера у Гаврилы Романовича, видел тамкак вы в Лейпциге-то бунтовали. Хохотал. Ловко вы этого Бокума. Сломили все же. Д вашего друга, Осипа Петровича Козодавлева. Он просил передать поклон… Рассказывал, ух свободы непобедим. Вы действовали отважно. Осип Петрович рассказывает…

— А что он видел, ваш Осип Петрович? — нетерпеливо перебил Радищев. — Он приехал в Лейпциг, когда у нас все было спокойно. Какой бунт он там узрел?

— Стало быть, слышал от вас. Да и читал ваше «Житие». — Дараган поставил палку в угол и сел боком к столу, опершись на него локтем и закинув ногу на ногу. — Напрасно вы чуждаетесь Козодавлева. Он к вам всей душой, а вы сторонитесь.

— А вы, значит, послом от него? Не старайтесь. Мне посредники не нужны. Извините, у меня сегодня неотложные дела.

Дараган смутился, обиженно, как ребенок, поджал губы.

— Тогда простите, — сказал он, поднимаясь со стула. Радищеву вдруг стало жалко его.

— Подождите, не бросайтесь сразу вон. Какой вы, однако, чувствительный. Мне в самом деле недосуг, но, так и быть, давайте поговорим.

Дараган повеселел, улыбнулся, и Радищев подумал, что он просто дитя, этот молодой прапорщик, только вот все впадает в какую-то чужую роль, но в том большой беды нет, надобно помочь ему найти самого себя.

— Козодавлева я, Козьма Иванович, не чуждаюсь. Тут другое. Нет времени встречаться с ним почаще.

— Вот-вот, и он говорит, что давно не появляетесь в свете, заперлись в своем доме и пишете, пишете. Сдается, говорит, создаст что-нибудь в высшей степени необычайное, и я, говорит, надеюсь получить горячее, из первых рук. Хотел приехать сегодня к вам сюда в своей карете.

Радищев насторожился. Неужели Козодавлев узнал что-то о «Путешествии»? Этого еще не хватало! Прикатит, будет выпытывать, просить почитать.

— Приедет, говорите, сюда.?

— Да, собирался.

— Зачем, собственно?

— Ну, говорит, вспомнить юность, друзей вспомнить.